Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

— Я насчитала четыре докторские таблички, кроме твоей.

Быстрый взгляд — и она двинулась тем же шагом в обратном направлении. Я на мгновение замер от растерянности и даже не сразу пошел следом. Что это с ней? Она ведь давно знала, что в Маклине несколько врачей, к тому же между нами вообще редко заходили разговоры о деньгах или о моей карьере. Эти вопросы не в меру занимали ее мать, сама же Мадлен обычно проявляла к ним столь глубокое равнодушие, что мне даже было немного обидно. И вот ни с того ни с сего, одной короткой фразой, оброненной вскользь посреди улицы, она словно ткнула меня носом в стенку, внезапно перед ней открывшуюся: невозможность устроить пашу жизнь в городе, где уже есть четверо врачей.

— Послушай! Это все равно меньше, чем по одному врачу на тысячу жителей… Почему ты об этом заговорила?

— Да нипочему! Просто потому, что сосчитала таблички. Все-таки развлечение.

Маленький упрямый лоб. Нетерпение раздразненного щенка.

— Тебе не нравится Маклин?

— Бывают, конечно, города и получше. Но мне все равно.

— Ты же знала, что я собираюсь обосноваться здесь!

— Мне все равно. Не надо так нервничать.

— Мне все равно! Мне все равно! Господи! Мы же собираемся строить здесь свою жизнь.

— Твою жизнь… И вообще, ты мне надоел.

Я был ошеломлен. Однако решил, что все дело в усталости и плохой погоде. Она просто не сумела сдержать раздражения. Где же Мадлен наших первых дней? Та, что обладала поразительной способностью выдумывать разные занятия, заполнявшие день, горела неуемным желанием все испытать и в моих объятиях внезапно уносилась куда-то — я видел это по ее голубым глазам, неожиданно терявшим блеск, — и возвращалась столь же внезапно, улыбаясь неопределенной и робкой улыбкой. Я всегда знал, что она своевольна и заносчива, но никогда раньше не видел у нее такого враждебного и замкнутого лица, не замечал этого холодного практицизма.

— К тому же я обнаружила здесь два кинотеатра.

Она говорила почти сквозь зубы, каким-то свистящим голосом, который наконец вывел меня из себя.

— Скажи на милость, уж не матушка ли твоя посчитала эти таблички?

Она искоса взглянула на меня и ответила не сразу. Удар обрушился через несколько шагов.

— У моей матери по крайней мере нет долгов. Так что не тебе задирать нос перед моими родственниками!

Она намекала на мой крупный заем в банке. Скромной суммы, которую дала мне моя мать — все, что она сумела сэкономить из жалкой ренты, оставленной моим отцом, умершим, когда мне было пять лет, — не могло, разумеется, хватить для того, чтобы начать врачебную практику.

Я вздрогнул, но не ответил. Непроницаемый панцирь лба скрывал ее от меня. Лица, попадавшиеся нам навстречу, были белыми и блестящими. Шум дождя словно войлоком окутывал улицы. Казалось, никто не чувствовал себя счастливым в тот день. Я сжал локоть своей жены, и меня вдруг обдало теплом. Мне захотелось как-то смягчить ее, прогнать этот сварливый вид, который она на себя напустила. Я поцеловал ее в шею, но она отстранилась, пожав плечами. Я слегка коснулся ее руки.

— Мадлен, мы с тобой идиоты. Для ссор у нас еще впереди вся жизнь!

Она подхватила эти слова, словно собака — кость:

— Великолепная перспектива!

Я готов был ее поколотить. Она шагала с абсолютно каменным лицом. Без малейших признаков негодования или досады. Наконец остановилась перед рестораном Кури и тоном, не допускающим возражений, объявила:

— Мы ужинаем здесь.

Я замялся. Маклинская элита — а я, хоть и без гроша в кармане, но все же к ней принадлежал — не ужинает в ресторанах, тем более в обществе жен. Однако Мадлен не признавала классовых различий. Она была дочерью рабочего и до нашей женитьбы знала лишь перенаселенный квартал большого города, греческие или сирийские ресторанчики и чувствовала себя как рыба в воде среди плотной и серой людской массы. Она так же гордо вскидывала голову в этом своем окружении, как и перед моей матерью или в гостиницах во время свадебного путешествия. Бедная мама! Высокомерие Мадлен ее настолько подавляло, что у нее даже руки дрожали, когда она подавала на стол. Мать ощущала и ней какую-то непонятную силу, какой-то внутренний огонь, заставивший ее отступить и молча склонить голову перед женщиной, которая отнимала у нее единственного сына. Она закрывалась в своей комнате и выходила, только чтобы покормить нас. Моя жена, напротив, вовсе не чувствовала себя скованной в присутствии свекрови: волосы ее горели ярким пятном, подбородок был высоко вскинут; она даже нарочито покачивала бедрами при ходьбе. Мелкий, бессмысленный вызов. Надо сказать, что манеры Мадлен при этом нельзя назвать вульгарными, они вообще не имеют определенной социальной окраски. Ее манеры глубоко свободны и принадлежат только ей, и идут ей, как цвет ее волос и одежда. Мадлен — воплощенное отрицание всякого принуждения, и в ней это органично, хотя в любом другом человеке могло бы показаться раздражающей позой.

Кури решил, что мы зашли купить сигарет, и тут же встал за кассу; на мгновение он растерялся, увидев, что мы направляемся к столикам, но тут же вновь принял торжественно-почтительный вид, готовясь нас обслужить. Он медленно двинулся к нам, скорее скользя, нежели переступая по полу, и с легким поклоном произнес:

— Я вижу, наш юный доктор и его супруга уже расположились.

Я с удовольствием дал бы ему по физиономии. А Мадлен откровенно развеселилась.

— Наш юный доктор! Вот забавно! Значит, его уже знает весь город, вашего доктора?

Глаза Кури погрустнели.

— Мадам…

Он вложил в это слово все осуждение, на какое только был способен. Потом отошел и прислал официантку.

После нелепого приветствия сирийца Мадлен потешалась надо мной весь ужин. Я покорно терпел. Если ей доставляет удовольствие язвительный тон, что ж, пожалуйста. Она нападала на меня с детским задором, и это делало ее уже не столь неприступной.

Все мужчины в ресторане смотрели только на нее. Они сидели с непроницаемыми, суровыми лицами и хладнокровно разглядывали мою жену, а она, жуя, как ни в чем не бывало встречала эти взгляды уверенно и невозмутимо. В мире, где она выросла, мужчинам не свойственна такая спокойная бесцеремонность, — скорее всего, потому, что они не знакомы все между собой, как здесь. Сила маленького городка именно в том, что он мал. По сути дела, я приехал сюда за их деньгами, и это как бы давало им право раздевать мою жену. Я избегал смотреть им в глаза.

В тот вечер я впервые увидел толстого Джима. Он стоял, облокотившись на стойку, возле кассы и грыз зубочистку, глядя на нас из-под полуприкрытых век. Большую часть дня Джим проводит у Кури, слушая сплетни и пересказывая разным бездельникам все, что ему удается пронюхать благодаря своему ремеслу. Лучше, чем кому-либо, ему известны подробности отношений между влюбленными и супругами. Пахнущий потом даже в самый трескучий мороз, с бритым лоснящимся лицом и напомаженными волосами, Джим всасывает в себя все, а затем исторгает обратно в слегка изгаженном виде. Он не удовольствовался созерцанием Мадлен издали. Дважды он пересекал зал с единственной целью — медленно прошествовать мимо нас, откровенно щупая Мадлен взглядом. Все остальные с интересом наблюдали за его маневрами. Когда он проходил в последний раз с особенно наглым видом, Мадлен показала ему язык. Эта ребяческая выходка вызвала за соседними столиками громкий смех. Джим победоносно крякнул и изобразил на лице идиотскую улыбку. У Мадлен был вид шавки, ловко укусившей обидчика. А я не знал, куда девать глаза. Жене доктора Дюбуа не пристало показывать язык в ресторане Кури. Этот поступок сразу низводил ее до уровня тех, кто смеялся, и вызывал их на панибратство. Не сделав ничего, чтобы оградить ее, я отступил перед ними на том единственном фронте, который для них по-настоящему важен: на фронте мужского достоинства.

Я заметил, как Кури что-то возбужденно сказал толстому Джиму, и тот покинул ресторан, глумливо хихикая, не отказав себе в удовольствии бросить на нас последний взгляд. У меня было такое чувство, будто необъятная туша таксиста придавила меня к земле.

— Пошли отсюда.

Я произнес это весьма решительно. Мадлен взглянула на меня с изумлением.

— Неужели ты позволишь им выгнать себя?

— Мы уже достаточно потешили публику.

Она не ответила, но лицо ее сохраняло упрямое выражение. Выгнать себя! С блохами не сражаются. Просто меняют одежду, вот и все. Мадлен долго потягивала содовую, потом вдруг объявила:

— Я иду в кино.

В кино! Она, видимо, сочла, что это будет достойным завершением вечера.

— Но, Мадлен, ведь сегодня наш первый вечер в своем доме!

— А что дома делать? Расставлять по местам вещи?