Судьба открытия - Николай Лукин

Лисицын с одобрением подумал о Терентьеве. Услышанное его приятно удивило. Терентьев ему помнился легкомысленным студентом, не то по беспринципности, не то по бедности обычно состоявшим возле какого-нибудь богатого сокурсника.

Он снова вышел на палубу. Ветер уже нес густые хлопья снега. Пароход вздрагивал, плицы били по воде частыми ударами, из трубы валил дым.

— Полна-ай! Самый полна-ай!.. — покрикивал капитан на мостике. И говорил кому-то: — Ты, чертяка, кожи грузил, копался до утра. Как зазимуем посеред реки, так я тебя с твоими кожами…

Вместе с Мариной Петровной жила старшая ее дочь Надежда Прохоровна, солдатка, жена фельдфебеля сверхсрочной службы; у нее был сын, десятилетний Сашка, — единственный и любимый внук Марины Петровны.

Сашка пристально следил за квартирантом. Да как же ему было не следить! Во-первых, он увидел, что квартирант привез четыре ящика совершенно изумительных вещей: стеклянных шаров с трубками, краников стеклянных, разных бутылок — не перечесть. Во-вторых, произошла история с цветами.

Лисицын начал покупать у соседей много комнатных растений. Вносил их к себе через кухню. Сашке все было известно: вот этот куст раньше у тети Лены стоял, это деревце — у Ознобихиных.

Если квартирант расставил бы цветы на подоконниках, здесь не было бы ничего особенного. Но на следующий день цветочные горшки с землей, с голыми, без листьев, стеблями оказались выброшенными во двор.

Сашка побежал рассказать о происшествии своему приятелю Степке.

Они вдвоем осмотрели горшки, уже запорошенные снегом. Степка пнул один из них ногой. Потом они пошли на кухню, где в стене за печкой есть удобная для подглядывания щелка.

В щелку увидели: квартирант сидит на табуретке, держит на коленях фарфоровую чашку, вроде — ступку, трет в ней что-то белым пестиком. Затем перекладывает темный комочек из ступки в маленький стакан на столе. Вода в стакане становится зеленая. Добавляет из пузатой, как графин, бутылки чуть-чуть, несколько капель, воды голубого цвета. И та, зеленая, что была в стакане, краснеет, становится бурой, коричневой. А на столе огонь горит синий, не светит. Над огнем в стеклянной трубочке какой-то желтый порошок — пар над ним поднимается.

— Краски делает, — прошептал Сашка. — Гляди, краски…

Зима у Лисицына шла в радостной ему работе. Он вчитывался в новые труды по химии: еще из Казани и Нижнего Новгорода привез десятки книг. Сопоставлял все близкое, что появилось в науке, с задачами своего открытия. И сразу, с осени, он принялся готовить запас активных зерен, постепенно восстанавливая в памяти когда-то найденные и испытанные способы их приготовления.

Конечно, обстановка для работы была на редкость неудобной. Но это пока не раздражало его. Поселяясь здесь, он знал, на что идет.

Однажды зимней ночью ему в голову пришла очень взволновавшая его идея. До сих пор вода и углекислый газ в его приборах превращались в сахар и крахмал лишь с помощью активных зерен, пусть в малой части, но все же содержащих взятый из растений хлорофилл. Теперь Лисицыну подумалось: он уже сумеет обойтись без хлорофилла, он сможет сделать те же зерна только из одних неорганических веществ. А это означало бы — получать крахмал и сахар не завися от живой природы, выйти полностью из-под ее власти. И тут откроется простор большим масштабам!

Ощущая, будто он взлетает на никому не доступные раньше высоты, Лисицын ночью же вскочил с постели, зажег обе бывшие у него керосиновые лампы и начал то быстро работать с пробирками, вглядываться в ход важных для него теперь реакций, то стремительно записывать свои новые мысли.

После этой ночи его работа стала двигаться одновременно в нескольких направлениях. Сейчас ее задерживала скудость лабораторных средств. Не хватало многого, и прежде всего — света: чтобы действовал большой фильтр, керосиновых ламп оказалось недостаточно.

Надо было ждать солнечной погоды. Однако кончился март, а на дворе не прекращалась метель. Дни стояли мутные, небо в облаках, снег — без передышки.

Опасаясь довериться собственной памяти, Лисицын с особенной тщательностью записывал все, что ему удалось восстановить из прежних опытов, и тем более — результаты своих нынешних исканий. Его обстоятельные заметки уже заполнили около четырех тетрадей. В одной из них, самой толстой, по-книжному переплетенной в картон и коленкор, содержался общий расчет всего процесса получения крахмала и сахара — уже в виде примерной промышленной схемы. Расчет был построен на использовании солнечной энергии рядом с электричеством. По расчету, продукты должны получиться почти в десять раз дешевле, чем они стоят теперь.

Еще немного поисков, и это может стать реальностью!

За окнами — слякоть и морось со снегом.

А на душе иногда поднимается какое-то щемящее, грустное чувство. Оно накатывается приступом, внезапно. Лисицыну оно кажется кощунственным, потому что в такие минуты даже работа перестает его радовать — вдруг он начинает думать о самом себе с ненужной жалостью.

Уж слишком он все же одинок. Ему неоткуда ждать ласкового слова. И опять его обуревают воспоминания о давнем, без следа минувшем, которое сейчас раскрашивается в преувеличенно яркие цвета. На ум приходят то две-три его мимолетные встречи с девушками, бывшие когда-то в ранние студенческие годы, то снова — Катенька в концертном зале, то другая Катенька, не похожая на Лунную сонату — земная, простенькая, с подчеркнутым значением угощавшая его пирожными. А Катенька могла бы стать его женой. Любила бы его по-своему. И дети были бы у них. Наверно, хорошо, когда есть дети…

Едва на Волге пошел лед, Лисицын начал уходить на берег, просиживать там целыми часами. На берегу к нему возвращалась привычная власть над собой.

Волга разлилась — далеко в другую сторону по затопленным лугам раскинулась ее ширина. Весной она была быстрая, желтовато-серая, несла обломки дерева и прошлогоднюю траву.

Лисицын с неослабным вниманием смотрел в простор бегущей перед ним воды. Смотрел и чувствовал себя тоже мчащейся частицей, крупинкой в потоке сотен поколений. А струя, в которой он мчится, — это русский народ. Народ древний, народ больших дел, великих страданий, великого сердца. Та женщина, что шла в Нижнем Новгороде с двумя голодными ребятами, и она — русская женщина. Как страшно тогда она взглянула! Но сколько же таких, подобных им, прошло на берегах Волги за всю историю народа, за века!

Сразу жизнь не переломишь. Однако изобилие будет быстро нарастать: дым, мел, известковые породы — все станет превращаться в любое нужное количество сахара и хлеба. Через какой-нибудь десяток лет уж не раздастся безнадежный плач ребенка: «Хлебца!»