Подвиг - Борис Лапин

Едва я успеваю вглядеться — картина дрожит, мелькает и проваливается куда-то вниз. На ее место вылезает портрет женщины с невыразительным красивым лицом и загнутыми бровями, каких не бывает в природе.

— Это лучшая, драгоценная красавица, — поет китаец. — Заплати еще два гроша, мальчик, и я покажу тебе ее танцы.

Женщина исчезает почти мгновенно. Хозяин убирает ее, чтобы я не потерял охоты любоваться ею второй раз. Теперь сверху опускается картина, изображающая высокий темный зал. Какие-то люди окружили разряженного старика, с павлиньими перьями на шапке.

— Отравлен и погиб, — кричит китаец. — Во времена императрицы, далеко до наших времен, сановники отравили министра. Смотри другую серию. Я покажу тебе его лицо.

Захваченный этим зрелищем, я не заметил, как начало смеркаться. Богатый калганский купец, торгующий бурханами, уже закрыл свою лавку. Он добросовестно вставлял в дверь решетчатые щиты и запирал их большими замками. Мясник выставил на улицу толстые бумажные фонари. На углу появились две молодые, ярко одетые женщины. Они заговаривали с людьми рынка, хихикая и неуверенно обольщая.

Пересмотрев сквозь стекло картинки старика, я собрался уходить.

Китаец начал складывать весь свой волшебный мир — картон, рисунки и тряпки — в деревянный сундук, украшенный цветами.

В это время ко мне подошло несколько человек. Это были люди Эрдени-Вана и сын его Сабу, мой товарищ. С криком «Отравитель!» он ударил меня по щеке. Я думал, что он стал безумным от горя, и сказал сопровождавшим его людям:

— Уберите его. Не давайте ему предаваться отчаянию.

Вокруг нас начала собираться толпа. Несколько всадников, проезжавших мимо, остановились и следили за происшествием, свесившись с седел.

— Ядовитая вошь! — крикнул один из людей Эрдени-Вана. — Как ты смеешь запираться! Мы видели, как ты шел к буфетчику. Откуда у тебя серебро, на которое ты накупил всякую всячину? Кровь нашего князя горит на твоем диком лице!

И он плюнул мне в глаза убежденно и дерзко.

Обступив меня со всех сторон, эрденивановцы громко вопили, и каждый из них старался меня ударить побольней. Я не мог защищаться и закрылся руками, но они раздвинули их и били меня, пока сами не устали и пока рыночный страж не пришел на мои крики.

Избитый, я не имел сил идти и сидел на земле, всхлипывая, как младенец. Шум вокруг меня затих. Я услышал, как мясник говорил подручному, указывая на меня:

— Это приемыш харагинского. Его бьют за то, за что следовало бы наказать смертью. Ты слышал, что Даши-Церин сегодня назначен на место отравленного Эрдени-Вана? Теперь никто не посмеет тронуть убийцу.

С трудом поднявшись на ноги, я пошел сквозь обширный и пустой Цзаходыр. Женщина, гулявшая на углу, с участием поглядела в мою сторону и пошла прочь своим танцующим шагом.

Началось ургинское лето — дождливое и жаркое. Короткие грозы проходили по ночам с ливнями, не достигающими до земли. Богдо-Ула всегда дымилась. Человек, незнакомый с нравами монгольской погоды, мог бы подумать, что в горах действует артиллерия.

После происшествия на Цзаходыре я ушел из Урги, решив навсегда покинуть князя. К этому времени мне исполнилось семнадцать лет. Я был рослый детина с широкими плечами и крепкой спиной. Выйдя за городскую черту пешком без путевого припаса, я добрался до первого почтового станка на западной дороге. У содержателя проезжего дома Хай Лун-вана я попросил есть, потому что был голоден: я не ел двенадцать часов. Он прогнал меня, сказав: нехорошо быть обжорой.

Дождавшись ночи, я пробрался в его кладовую и, украв оттуда вареную баранью ногу, пошел дальше. Утром налево от дороги я заметил забор и деревянные дома со ставнями и покатыми крышами.

Это был русский хутор Никодима Хорикова, одного из чуйских купцов, поселившихся в нашей стране, тайно перейдя через границу. Здесь он жил как богатый князь со своей семьей и многими работниками и китайскими огородниками, обрабатывающими землю по соседству.

Я стал работать у купца: развьючивал лошадей, грузил бычьи обозы, таскал ящики. Хозяин был больной человек, волосатый, крикливый и говорил по-монгольски. Он часто хватался за сердце, говоря, что испортил его здесь, в Монголии. Из разговора двух бурят, служивших у Хорикова, я узнал, что он не может вернуться на родину, потому что там переменилась власть.

Прослужив у купца несколько месяцев, я перешел на работу к огороднику и окучивал у него грядки. Огородник работал с рассвета до поздней ночи, двигаясь на своем большом поле, как заяц. Он думал только об удобрении и урожае. Ежедневно он собирал в русском хуторе помет животных, золу, обрезки овощей и бросал их на грядки. Он собирал также листья, коренья, падаль, гнилую рыбу, кости, остатки волос от бритья. На дороге поставили отхожую будку, написав на ней красными буквами: «Счастье Тому, Кто вошел»; Отсюда он черпалом таскал человеческий помет. Поистине это был великий огородник!

Я работал у него так, что все тело мое болело и трескалась кожа на плечах. Перекопав его огород длинной лопатой и подняв воду в борозды, я засыпал тут же, в поле. Постепенно я привык сохранять в теле некоторый запас сил и трудился много, не доводя усилия до предела.

Заметив это, хозяин очень рассердился и прогнал меня со словами: «Ты слишком умно работаешь!».

По прошествии пяти месяцев я решил вернуться в Ургу.

Множество событий произошло здесь за мое отсутствие.

Иностранные солдаты неслись по улице, стоя на военных платформах, запряженных мулами. Въезжая в толпу, они небрежно били прохожих ременными кнутами. Они были одеты в теплые барашковые шапки и серые форменки. Такого цвета одежды монголы называют «чендро» — «пепельные».

Из разговоров с людьми я узнал о том, что произошло за время моего отсутствия.

— Китай — всегда Китай, и он сожрал нас, — говорили мне. — Скоро земля наша будет вспахана и скот убит.

Ургу занимали войска «маленького Сюя». Энергичный, свирепый и безграмотный генерал поселился в китайской слободе. Над домом, где он жил, были повешены длинные доски с надписью: «Ямынь Серединного государства».

Месяц назад, подъехав во главе небольшого отряда ко дворцу, стоящему на берегу Толы, генерал Сюй выставил пулеметы и предложил Богдо-Гегену составить указ об отречении. Неизвестно, какие мысли прошли в голове Богдо-Гегена, но через полчаса министры вынесли на луг перед входом подписанный им манифест об отказе от светской власти.

Высшие князья государства, кудахтая, как связанные куры, поднесли маленькому Сюю душевную просьбу вернуть их Китаю.

По всему городу бродили пехотные офицеры, бездельничая и горланя куплеты. На Цзаходыре был оборудован двухэтажный питейный дом. Двести дешевых красоток были доставлены из Калгана на верблюдах. Их везли в плетеных корзинах — по одной с каждой стороны.

Дорогой на площадь встречные китайцы грубо толкали меня и смеялись мне в лицо.

У молитвенных столбов сидел старый тайчжи, сельский дворянин, и, швыряя шапку о землю, кричал о событиях, которым он был свидетелем на пути с Орхона.

— Фирмы, изгнанные восемь лет назад, вернулись на место! Приказчики взыскивают старинные долги! В Кобдо компания Да Шен-ку предъявила иск за убытки, причиненные монгольской независимостью.

Перед самой Ургой на обоз сельского дворянина напал китайский патруль и реквизировал двадцать быков. Начальник патруля бил дворянина по щекам.

Я прошел за монастырскую арку. Здесь происходил парад оккупационных войск. Богдо-Геген принимал участие в параде. Лишенный власти, но сохранивший титул духовного главы, он по привычке держался величественно и шел, поддерживаемый двумя мальчиками. Какой-то незнакомый лама, оглянувшись по сторонам, шепнул мне:

— Святого заставляют поклониться портрету китайского генерала.

Народ толпился по сторонам, безмолвно наблюдая за происходящим.

Присев на корточки среди детей и старух, теснившихся возле арки, я вынул из кисета трубку и закурил. События, происшедшие в городе, удивляли меня.

Когда в больших каретах к параду подъехали маймаченские ростовщики, качая серьгами и шапочками, я стремительно вскочил и сказал громким голосом:

— Этих господ следует убивать — таково мое мнение!

Не знаю сам, отчего я это сделал. Должно быть, надменный вид этих людей показался мне отвратительным. Мой голос разнесся по стихшей площади, и женщины в соседних рядах засмеялись.

Несколько стражников кинулись вслед, но мне удалось скрыться. Мой синий бумажный халат мелькнул среди солдат и затерялся в толпе.

После этого происшествия я поселился на краю города, в юрте одного тихого человека близ дороги, ведущей в Кяхту. Я ходил за конями хозяина и этим кормился, пока не встретил Буйин-Джиргала, своего бывшего товарища. Он позвал меня жить к себе. Здесь я нянчил ребенка, мать которого умерла. Затем я ушел с этого места и несколько недель работал на кирпичных печах при китайском гарнизоне.