Иероглиф - Михаил Савеличев

Это может быть феноменом только моего тела, но я думаю, что это общая беда или счастье, да, скорее, счастье человечества. Догадываетесь, о чем я? О подозрительности. От нее не так легко избавиться, как от страха или от радости. Можно даже сказать, что это вечное чувство, незыблемое никакими объективными показаниями, признаниями, доказательствами, пытками и смертью. Подозрения нельзя опровергнуть, они только получают новые доказательства. Более того, подозрительность двигает человеческий прогресс! Что есть наука, как не извечное подозрение человека, что Господь Бог его здорово облапошил при сотворении мира, подозрение, что его учителя полные ослы, подозрение, что в нем поселилась вся гениальность, вся мудрость, вся прозорливость мира. А на чем построено любое государство, как не на подозрительности к окружающим! Представьте, что было бы, если бы люди стали доверять друг другу? Наука умерла бы — зачем ее изучать, если я вполне верю измышлениям других, какими бы бредовыми они ни были. Государство и экономика развалятся — зачем нужны деньги, законодательство, суды, если любой человек мне друг, брат, сват, которому я безоговорочно верю. Каково? Естественно, не все так радужно в подозрительности, может, даже большая часть ее прямо идет во зло человечеству, но нельзя отрицать и определенного позитива. Черт возьми, да если бы не эта наша подозрительность к самим себе, которая за любой банальностью и серостью видит гений чистой красоты, то не было бы и любви. А как кто-то остроумно заметил — человек есть побочный продукт любви, то бишь — подозрительности. Так вот, отвлекаясь от генеральной линии нашей беседы (но ненадолго), хочу спросить — знаете, в чем основной критерий истины? Вопрос не философский, поверьте, хотя здесь много чего накручено всякими умниками, а сугубо практический, приземленный к нашей розыскной работе. Что считать доказательством виновности человека? Показания свидетелей? Они противоречивы, субъективны, недостоверны и порой лживы. Вещественные доказательства? Чушь. Не было еще такого преступления, кроме как в фантазиях писателей, чтобы улики неопровержимо указывали на конкретного человека. Теорема неполноты применима и в нашей практике. Решение суда присяжных? Нет более необъективных людей, чем присяжные, ничего не смыслящие в тонкостях и технологиях расследования и судопроизводства. Они болванчики в руках прокурора и адвоката. И вот мы в тупике, и каждое судебное решение оставляет в нас червя сомнения — а вдруг мы ошиблись? Поверьте мне на слово, нет более убедительного и точного доказательства, чем собственные подозрения и признания подозреваемого. Да, да, именно так. Вот она — царица доказательства. И как мы либерально ни настроены, как ни уважаем права человека, а никуда нам от этого не деться. Я подозреваю, что ты виновен, ты подтвердишь мои подозрения, и значит все, точка. Конец следствию, начало суда. Подумайте, поразмышляйте, и вы не найдете более точных критериев, констант достоверности. И это работает не только здесь, это можно распространить на другие сферы человеческого бытия. Научная теория — это моя и ваша уверенность в том, что я был прав. Государство — ваша и моя уверенность в том, что это справедливое устройство жизни. Малейшие сомнения, и самые хорошие, проверенные и перепроверенные теории, самыe сильные и могучие цивилизации и культуры разлeтаются в пыль и прах. Вот формула человеческого бытия, экзистенции — тонкая грань между верой и подозрительностью. Мне нравится философия, хотя она скучна, противоречива, подозрительна и доверчива. Она дарит мне особый взгляд на обыденность. Вот дело. Оно толсто, сумбурно, доказательно и фальсифицировано. Но что в нем важно? Исключительно моя подозрительность или, говоря мягче, мое сомнение. Я Знаю, что вы приведете миллион и одно доказательство в опровержение моего чувства, и я помогу вам найти еще двадцать два миллиона. Это неважно.

Для меня главное — ваша вера в то, что прав я, а не вы.

Хотя, конечно же, резонно повернуть эту схему и другой стороной — вы совершенно и полностью уверены в том, что именно вы и никто другой являетесь Максимом Ростислацевым, энного возраста, неопределенного места жительства и работы, и ваша задача теперь добиться от меня признания вас именно под этим наименованием. И…

Максим в полном остолбенении слушал эту невероятно длинную и запутанную речь и постепенно понимал, что погиб. Если первые фразы полностью закрепились в его памяти, хотя, учитывая странную манеру следователя изъясняться, он не сразу сообразил, к кому относится этот монолог, то через час мозг категорически отказывался воспринимать звуки, а глаза так и норовили съехать к переносице, только бы не видеть удивительные шевелящиеся усы, в которых нельзя было разобрать ни волоска, и они казались круглыми хитиновыми отростками, живущими совсем самостоятельной жизнью, мало связанной с движениями лицевых мышц.

Максим честно пробовал сфокусировать взгляд на чем-то более интересном, чем его кончик носа, но глаза тогда, как заколдованные, упирались в пульсирующий рот следователя, и ему начинало казаться, что он видит разноцветные, словно раскрашенные акварелью слова, вылетающие из глотки человека и даже слагающиеся во вполне осмысленные фразы. Так как слух у него отказал, то Максим не смог проверить свою догадку об идентичности слуховых и визуальных образов и снова обращал взор на свой нос, покрытый капельками пота. Однако от такого скорченного положения глаза быстро начинали болеть, и приходилось повторять зрительное путешествие — нос-рот-слова-нос…

Боковым зрение он ухватывал небольшие кусочки окружающего мира, особенно окно, за которым творилось что-то неладное. За все время лекции рассветало и темнело, по приблизительным подсчетам Максима, которому то и дело приходилось приклеивать взор к самой выступающей части лица, раз пять или шесть, что абсолютно не вязалось с субъективным ощущением времени. Несмотря на за-нудливость, следователь говорил от силы часа три, и к тому же Максим был уверен, что эта лекция не прерывалась и даже не сопровождалась благотворным и лечебным сном подозреваемого.

Он чувствовал себя катастрофически измотанным, усталым, обессиленным, словно разряженная батарейка, и даже дремота или иные галлюцинации уже не в силах были овладеть им. Была только реальность, какой она бывает для тех, кто не может вырваться из ее объятий, и было только одно чувство, точнее слабое, затухающее эхо стремительно удалявшееся желания поспать. Впервые за много-много лет Максим ощущал себя, как ни странно в этом месте, при этих обстоятельствах, полностью проснувшимся, полностью протрезвевшим, снявшим с глаз черные oчки и взглянувшим на мир свежим, режущим сердце и Душу взглядом. Это было ужасно. Если бы не цепи, он упал бы на колени и попытался бы молиться своим глухим богам или постарался бы наложить на себя руки в жесточайшем приступе черной депрессии, серой. безнадежности и белого горя, и он даже пытался все это сделать, но стальные обручи только сильнее впились в запястья и лодыжки, а мышцы шеи свело в судороге, отчего голова приняла такое положение, что человек, впервые попавший в комнату, решил бы что ему свернули голову. От усталости он не мог очень долгое время заплакать, и слезы копились где-то на подступах к глазам, разгораясь горячим огнем в горле, щеках и уголках глаз, пока наконец даже непреодолимая плотина бессилия не пала под напором корежащих душу чувств, и Максим разразился каким-то диким, беззвучным, беспричинным детским плачем, от которого вселенная раздувается на невообразимые расстояния, унося в безвозвратные и недостижимые дали все и всех, имевших хоть какую-то, пусть и исчезающее малую, призрачную, пренебрежимую ценность, и оставляя человека наедине с холодом, ветром и тьмою.