Окраина пустыни - Александр Михайлович Терехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старшина вызвал с утра в каптерку актив взвода: меня, Петренко и Баринцова.
— Кто будет больше всех в чайной хавать — тот и вор, — сказал Петренко, уже получивший ефрейторскую лычку.
— Так он сразу в чайник и попрется, — усомнился Серега и предложил, коварно блеснув глазами: — Лучше давайте попозже распустим слух, что Мальцеву пришел большой перевод — стольник, он при всех деньги — в военный билет, а мы по ночам по очереди…
— Вот что, мужики, — устало сказал старшина. — Все, что вы тут говорите, — это детский лепет на лужайке. Кафе-мороженое «Буратино». Я вам так скажу: вы думать — думайте, а делать ничего не беритесь. Вор сам себя выдаст. Обязательно. Рано или поздно все откроется. Это ж не настоящий вор. Это ж — просто оголодавший дурак.
А перед строем он сказал коротко:
— Найду — не обижайтесь.
И я тогда подумал: ну кто вот у нас мучился с голоду сильнее меня? Даже не с голоду… Кто мучился от изменившихся условий, от неизобилия? Все, по-моему, меньше меня и одинаково. Вообще-то я больше думал на узбеков — у них многие по-русски почти не говорили: поди разбери, что на душе. Серега тоже к этому склонялся. «Ну кто из наших? — говорил он. — Раскольников — трус, не осмелится. Коровин вообще в ту ночь в карауле был. На Петренко — не похоже. Правильный он мужик. И так кого ни возьми. Аксакалы небось». Потом, после присяги, начались занятия по специальности, меньше стало строевой, тупых построений — больше тишины в радиоклассах, озабоченного писка морзянки, потянулись письма из дома — стало легче, короче. По субботам рота тащила в спорт-городок матрасы и одеяла и била из них пыль ремнями и палками; было еще совсем темно, за забором дребезжали автобусы, гудели фонари, нагнувшись над снежным хороводом, светили звезды, и лишь самый краешек неба был разжижен нездоровой бледностью.
В субботу к моему турнику, на котором я истязал свой матрас, Баринцов подвел Коровина, тогда еще осторожного, хитрого малого, который потом уже стал крупным зашивоном от своей чрезмерной веселости и спокойного отношения к службе, — на вопрос старшины, почему Коровина, дневального по автопарку, обнаружили спящим в ковше экскаватора, он ответил знаменитой фразой: «Луна в голову напекла» — за что и получил трое суток «губы».
Но тогда Коровин был еще тихим. А в ту субботу вообще — хмурым.
— Ну, давай, сынок, расскажи комсоргу, — потребовал от него Баринцов.
— Че рассказывать-то?.. Ну, проснулся я ночью на парашу сходить. Сходил. Полежал-полежал — не могу уснуть. Хасанов, падла, во сне зубами скрипит, все ждал — сломает или нет. Я тока голову поднял, чтоб его разбудить, смотрю — кто-то в моем «хэбэ» копается. Я слез, сразу свой военный билет стал смотреть…
— Чудак, — тихо процедил Баринцов.
— Полистал билет — четвертной на месте. Не успел он. Стал смотреть, куда побежал, — уже нет. Кровать где-то скрипнула недалеко, а где — черт его… Впотьмах. В туалет пошел — там никого тоже нету. У дневального спросил — никто через проход вроде не лазил. Наш, наверное…
— Ну а кто? Кто? На кого хоть похож? Ты что, взвод, что ль, не знаешь? — разгорячился я, понимая, что раз я комсорг, то как-то реагировать обязан, не сидеть сложа руки.
— Ну, — ответил Коровин.
— Думай, Корова, думай, — настойчиво просил Баринцов. — Кто?
— Похож на Жусипбекова, — задумчиво проговорил Коровин.
— Жусипбеков? Точно он? — быстро переспросил я.
— Темно было, но вроде он.
— Вроде, вроде… В огороде! — разозлился я. — Что мне с твоим «вроде» делать?!
К концу первого часа занятий у меня уже голова разболелась от сомнений. Ну а что вот делать?
— Олежа, не майся дурью, — успокаивал меня Серега, — Никто ведь не говорит, что Жусипбеков вор. Но разобраться надо. Слухи ведь все равно теперь пойдут. Так лучше — без слухов, чтобы аксакалы не нервничали. Собраться всем, честно поговорить лицом к лицу. Комсомольское такое собрание.
Серегу эта история сильно донимала — я даже удивился, как он разозлился за пропажу своего тридцатника, хотя и мне, конечно, денег было жалко — два месяца все ждали, я хотел себе рубашку офицерскую под парадку купить, пока были в «Военторге».
Собрание мы хорошо придумали провести, тихо остались в классе после самоподготовки, только Серега зачем-то старшину позвал. Старшина мне здорово мешал, но Серега думал, может, он «дожмет» Жусипбекова, если что — мужик он крутой.
— У нас сегодня собрание, — просто начал я. — Иди, Коровин, сюда. Расскажи, что видел ночью.
Коровин вышел и рассказал. Адик Хасанов переводил для своих. Там сразу по-своему залопотали — обсуждают. Жусипбеков спокойно что-то ответил пару раз, плечом пожал — а может, и не спокойно — я по их лицам не понимаю.
— Нет. Не он, говорит, — перевел Хасанов. — Спал он.
Вот так и пошло это собрание — мне было скучно до смерти. Коровин одно и то же повторяет. Хасанов — другое переводит. Когда хоть на одном языке говоришь, можно что-то понять, по-человечески, что ли, почувствовать, а здесь что разберешь? Но я-то поступил правильно, все равно надо было разобраться.
Старшина не вытерпел и встал. Говорит:
— Коровин, ты точно видел?
— Вроде точно… — промычал Коровин.
Я кулаками лицо закрыл: черт с ними, пусть разбираются.
— Никто больше не видел?
Молчат.
— Никто?
Кто-то сказал тихо:
— Я.
Я глянул: Раскольников из-за стола вылазит и, не моргая, смотрит на старшину. Повторяет:
— Я тоже видел. Жусипбеков по кубрику ходил ночью.
Баринцов быстро мне улыбнулся и головой качнул: видал?
Узбеки по-своему лопочут, наши заволновались, слова уже нецензурные поползли, но старшина руку поднял и — тишина.
— Все равно, — говорит. — Это ничего еще не значит. Люди могут ошибаться. Не должен человек невинный за другого страдать. И не волнуйтесь — вор сыщется, рано или поздно. Это
