Вайделот - Виталий Гладкий

И только в этот момент Хуберт заметил еще одно действующее лицо драмы, разыгравшейся перед ним и отцом Рупертом. Из кустов неслышной походкой даже не вышел, а выплыл потрясающий воображение персонаж. В отличие от полуголых соплеменников, на этом дикаре был наряд из птичьих перьев и звериная маска. Вот только что это был за зверь, менестрель так и не понял. Движения «пернатого» дикаря были настолько плавными, что, казалось, он не касается ногами земли. Он не принимал участия в схватке, и Хуберт понял, почему. Одетый в накидку из перьев, дикарь держал в руках небольшой лук и целился в спину юноше.

Видимо, в последний момент тот почувствовал опасность; юноша резко крутанулся на месте, но уже было поздно – загудела спущенная тетива и стрела впилась в его тело. Он зашатался и упал. И все же ему повезло: пернатый персонаж целился точно в сердце, но благодаря тому, что юноша несколько изменил положение тела, стрела ударила немного выше.

Однако это обстоятельство все равно мало что меняло в безнадежной ситуации. Дикарь в перьях осторожно приблизился к поверженному противнику, держа лук с новой стрелой наготове, а когда убедился, что тот совершенно беспомощен («с чего бы?» – удивленно подумал Хуберт; с таким ранением можно сражаться, это он точно знал), начал какую-то дикарскую пляску возле беспомощного юноши. Он кружил вокруг него, как ворон над добычей, постепенно сужая круги и приближаясь к неподвижному телу.

Юноша лежал на боку, и по выражению его лица менестрель понял, что он отдает себе отчет в сложившейся ситуации, но ничего поделать не может. Отчаяние постепенно сменилось суровой отрешенностью; похоже, юноша готовился достойно встретить свой конец. Наконец дикарь остановился над ним, вынул нож (костяной! – отметил про себя Хуберт) и начал что-то говорить, видимо, произносил какую-то ритуальную фразу, на которые были горазды и рыцари.

Наконец он замахнулся… и менестрель, который давно держал его на прицеле своего арбалета, нажал на спусковой рычаг. Он сделал это совершенно бессознательно, по какому-то странному душевному порыву. Юноша явно не был христианином, но его красивое лицо и благородная осанка могли сделать честь любому европейскому рыцарю. И потом, на нем была одежда, очень похожая на монашеское одеяние отца Руперта, который, увидев, как болт из арбалета пробил дикаря в перьях, в ужасе схватился за голову. Он и так дрожал, словно осиновый лист, пока на поляне длилось сражение, но поступок менестреля показался ему концом света.

– Зачем?.. – простонал несчастный монах. – Нас убьют! Мы пропали!

– Поживем – увидим, – стараясь выглядеть бесстрашным, ответил Хуберт, хотя у него самого затряслись поджилки.

Что, если на помощь дикарям, которые ушли в мир иной, прибегут их товарищи? От них уже не уйти, это точно…

Немного подождав, вслушиваясь в воцарившуюся тишину (даже сороки умолкли, только дятел неутомимо долбил сухое дерево где-то неподалеку), менестрель решительно вышел на поляну и приблизился к юноше. Тот смотрел на него удивленно и с надеждой.

– Эк тебя угораздило… – озабоченно сказал Хуберт, глядя на стрелу, торчавшую из спины юноши. – Вынуть бы ее… да боюсь, как бы хуже не стало.

– Тащи стрелу… я потерплю, – тихим голосом, едва ворочая языком, молвил юноша.

У менестреля глаза полезли на лоб – он говорил по-немецки! С варварским акцентом, не очень внятно, тем не менее понять его можно было. К тому же в германском языке была куча диалектов, – франкских, нижнесаксонских, тюрингских, алеманнских, баварских – и часто житель Саксонии, к примеру, не мог сообразить, о чем ему толкует баварец.

Поразмыслив чуток, Хуберт махнул рукой – была не была! – взялся за древко стрелы и быстрым движением выдернул ее из раны. К счастью для юноши, стрела не была зазубрена и имела не железный, а костяной наконечник, что не позволило ей проникнуть глубже. Но менестрелю очень не понравилась кровь, которая потекла густой тонкой струйкой – она была не алой, а почти черной. Отрава! Стрела отравлена!

Хуберту уже было известно, что прибалтийские варвары с успехом применяют разные яды, но увидеть все это воочию ему довелось впервые. Что ж теперь делать? Похоже, юноша обречен… Менестрель скорбно посмотрел на несчастного и услышал его шепот:

– Сумка… Моя сумка. Там есть сосуд из рога… Достань его.

Менестрель повиновался. Внутри небольшого резного сосудика с пробкой плескалась жидкость, похоже, какая-то лекарственная настойка. По искаженному лицу юноши было видно, что его терзает страшная боль, но он держался из последних сил, стараясь не выдать свое незавидное состояние.

– Влей мне в рот… – сказал юноша.

Хуберт повиновался. Оказалось, что это было непросто. Судорога так крепко сомкнула челюсти юноши, что пришлось всовывать ему между зубов ивовую чурку. Наконец жидкость попала туда, куда следует, и менестрель сказал отцу Руперту:

– Нужно его перевязать.

– Нет… Перевязывать не надо, – прошептал юноша. – Прижги рану каленым железом… как можно глубже.

– Но это же очень больно! – воскликнул Хуберт.

– Жги!

Менестрель в сердцах сплюнул и начал разводить костер. Он понимал, что делает большую глупость, ведь запах дыма разносится по лесу на большие расстояния, но уже не мог остановиться в своем милосердном порыве, словно его кто-то подталкивал на все эти глупости, если посмотреть с точки зрения здравого смысла. На кой ляд ему этот незнакомый юноша, пусть и очень симпатичный, отменный рубака и большой храбрец, но явно варвар, возможно, даже прусс?! Хуберт злился, пытался найти ответ на этот вопрос, но все впустую.

Что касается отца Руперта, то он впал в состояние, близкое к полному ступору. Ночное нападение пруссов на лагерь, бег по лесным зарослям на пределе сил, наконец, кровопролитная схватка на поляне настолько поразили его, что он даже забыл нужные в такие моменты молитвы. Монах сидел возле костра, разожженного Хубертом, и тупо покачивался вперед-назад, туда-сюда, что-то бессвязно бормоча.

Хуберт быстро нашел, чем прижечь рану юноши. Это был арбалетный болт с круглым массивным наконечником без крючка или зазубрин. Когда он разогрелся до темно-малинового цвета, менестрель оголил юношу до пояса (тот не мог самостоятельно двинуть ни рукой, ни ногой) и сказал:

– Ну, держись…

Тот молча кивнул, и Хуберт недрогнувшей рукой ввел в рану раскаленный болт. Юноша не закричал – он лишь тихо зарычал, как раненый зверь. Его лицо побелело до синевы, и он потерял сознание.

Очнулся юноша быстро. Тихо, с трудом ворочая непослушным языком, он сказал: