Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Как всегда, вызвали Наполеона и спросили о будущем Франции. Медиум провыл, что имперский орел еще раскинет крылья над всей Европой. Спросивший удовлетворенно улыбнулся, но сегодня я подозреваю, что речь шла об орле Третьего рейха – если, конечно, можно обсуждать эти ответы всерьез.

Под конец, когда силы уже почти покинули Липотина, вдруг заговорила Ариадна.

– Я бы хотела вызвать Бога, – сказала она и пояснила: – Мы все знаем, что Бог умер. Ницше сказал нам об этом почти тридцать лет назад. И раз мы вызываем мертвых, то можем вызвать и мертвого Бога.

Раздался тихий ропот: если бы не сделанное заранее строгое предупреждение, часть гостей ушли бы, возмущенные. Впрочем, я слышала, как присвистнул Серж, главный поклонник Ницше в нашем маленьком кружке.

И тут Липотин сказал глубоким и глухим голосом:

– Я здесь.

– Прости, что потревожили Тебя, – сказала Ариадна, – но Ты, однажды умерший и воскресший и снова умерший уже совсем недавно, скажи нам – где нам найти смысл, утерянный с Твоей смертью?

Липотин закашлялся, каким-то старческим, дребезжащим кашлем и снова заговорил еле слышно:

– Вы все время спрашиваете одно и то же! Где найти, где найти! А он был у вас под носом все это время! Левый столбик у изголовья кровати, он полый! Там все и лежит! – Липотин снова зашелся кашлем, на этот раз громким и раскатистым, а потом сказал, почему-то с сильным немецким акцентом: – Как же вы мне все надоели!

Раздались смешки: похоже, сеанс позорно провалился.

Когда зажегся свет и гости перешли в соседнюю залу (Липотин вел себя как ни в чем не бывало), я заметила юношу, почти мальчика. Светловолосый и голубоглазый, он не сводил с тебя глаз. Пожалев его, я попросила Сержа нас представить – и до сих пор мне стыдно об этом вспоминать.

Его звали Валентэн, и он тоже был русским, как Ариадна и Серж, – ты помнишь, в те годы русские были в моде.

Не знаю, зачем я рассказываю тебе об этом. Может, там, на другом берегу Леты, еще одним покрывалом на тебя опустилось забвение, и я приподнимаю его, пытаясь поговорить с тобой, напомнить о днях, которые мы прожили вместе? Или, может, хочу увидеть то время заново, через волшебное стекло всего, что узнала после? Из сорок второго года я гляжу, точно с высокой башни, на то, с чем когда-то простилась, и, словно вызванный медиумом дух, обращаюсь к трем молодым девушкам. Не беда, что мы не знали своего будущего, – но мы не понимали даже, что происходило с нами.

Может, теперь, спустя тридцать лет, мы вместе сможем разобраться, что случилось тогда? Ведь не только в прошлом зреет будущее, но и в будущем медленно догнивает прошлое, словно мертвая позабытая листва или письма на неизвестном языке.

Прямоугольник фотографии дрожит в моих пальцах, полуночный хоровод призраков сотрясает дом. Зачем вы пришли ко мне сегодня, в жирный вторник голодного года, зачем старые маски не дают мне узнать ваши лица? Кто вы, Калиостро и Санчо-Пансы, Афродиты и Елены, варвары и патриции… и почему лишь один из вас не скрывает лица?

Большие голубые глаза, пушистые ресницы, светлые волосы – нежная красота андрогина, беззащитность вечерней жертвы…

Он пропал в тот самый момент, когда увидел тебя. Твои сомнамбулические движения, равнодушный взгляд и сонная грация всегда действовали на мужчин, как магнит на железо, – но твои кавалеры были расчетливые ловеласы, умудренные донжуаны, опытные казановы… и лишь Валентэн был невинен, как девственник.

Мы не успели заметить, как из поклонника и ухажера он превратился в пажа. Взрослый мужчина добивается женщины, словно играет партию: сама игра доставляет удовольствие, даже если в финале он уйдет ни с чем. Юный Валентэн бросился в любовь как в омут – я знаю, что сегодня эта метафора звучит пошло, – бросился без всякой надежды выплыть, со слепым отчаянием безумца.

Он таскался за тобой из театра – в кабаре, из кабаре – в кабак. Он задаривал тебя пармскими фиалками, потому что у него не было денег на драгоценности, а ты по утрам принимала его в своей спальне, где нарисованные на стенах изогнутые стебли лилий и лотосов вторили расставленным тут и там живым букетам, принимала почти такой же обнаженной, как в конце своего знаменитого танца. Ты слушала его рассказы с тем чарующе-равнодушным видом, с которым всегда смотрела на мир, – и он никак не мог расшифровать, что это значит: твоя нагота, твои полуулыбки, твой ленивый взгляд… это сводило с ума, и, запинаясь, он прерывал собственный рассказ, заговаривал о своей любви, и тогда ты вставала, парадно обнаженная, позволяя в качестве особой милости подать тебе шелковый китайский халат.

Он был единственным Пьеро в нашем мире Арлекинов и Коломбин – и поэтому мы смеялись над ним.

Я никогда не спрашивала тебя – а теперь ты уже не ответишь, – удалось ли Валентэну хоть раз припасть к твоим запретным вратам или он так и провел эти полгода, смущенно ожидая, пока ты откроешь для него калитку в свой потаенный Эдем. Смиренным паладином он стоял на страже, вечный часовой любви, не догадываясь, сколь для многих сей сокровенный сад наслаждений был не таинственней Булонского леса.

Не помню, когда мы сделали эту фотографию – наверно, в марте или в апреле тринадцатого. Ариадна в очередной раз разогнала всех своих поклонников, и мы почти все время проводили впятером: три грации, Серж на правах моего постоянного любовника, Валентэн в роли твоего пажа.

Я думала, мне хорошо памятна эта весна, но сейчас не могу вспомнить ни ателье, ни фотографа, ни даже почему мы решили сделать снимок. Уж точно мы не предполагали, что эта карточка придет ко мне спустя тридцать лет, словно открытка с того света.

Так мы и стоим: ты в центре, мы с Ариадной по бокам, Серж хозяйским жестом обнимает меня за плечи, Валентэн, стоя подле Ариадны, глядит на тебя. Выцветшее серебро не позволяет различить взгляд, но я уверена: он такой же, как всегда, – преданно-собачий, безнадежно-восторженный.

Кажется, именно Ариадна предложила пойти на Бал Четырех Искусств. Наверно, только ей, вечно невозмутимой наблюдательнице наших безумств, могла прийти в голову идея отправиться на ежегодный костюмированный праздник, почти неизбежно завершавшийся оргией. Придуманный студентами Школы изящных искусств лет двадцать назад, Бал был знаменит своей разнузданностью, и даже привыкших ко всему парижан шокировали голые люди, выходящие проветриться на улицу, так что в конце концов праздник перенесли за черту города, в Ньюи или другие пригороды.

Впрочем, летом тринадцатого года организаторам удалось снять большой каток на рю д'Эдинбург, недалеко от вокзала Сен-Лазар. Тему Бала «Варвары захватывают Галлию» сегодня нетрудно счесть за пророчество – и даже за два, – но тогда это был всего-навсего удобный повод изобразить, как грязные мужланы в вонючих шкурах овладевают нежными пастушками. На афише великан с тяжеленной дубинкой взвешивал на ладони томно откинувшуюся рыжеволосую красавицу, а трое других покорно ждали своей очереди. Хочется верить, что в Элизиуме нет недостатка в синематографах, и тебе, как и мне, пришла на ум эта картинка, когда Кинг-Конг ворвался на их серебряные экраны.

Может, ты помнишь этот Бал, а если и нет, я все равно не хочу его описывать, особенно сейчас, когда варвары в самом деле захватили Галлию, а юные девы вполне добровольно им отдаются. Нынче варвары щеголяют в новой, с иголочки, форме – звериные шкуры пошли бы им больше, да и дубинки куда лучше автоматов.

Тогда, в тринадцатом году, все сошлись на том, что праздник удался, хотя, на мой вкус, там было слишком много людей, и никакие духи́ не могли перебить запах, напоминавший об отцовском хлеве, – увы, не самое эротичное воспоминание.

Неинтересно говорить про этот Бал, я бы только спросила: когда ты почувствовала, что Серж хочет тебя? Нет, я не в обиде, ни тогда, ни сейчас, мы ведь договорились – дружба дороже, мужчины приходят и уходят, если очень хочется, то почему нет? Просто интересно: я была его любовницей почти год, как я пропустила момент, когда он начал смотреть на тебя тем зачарованным взглядом охотника, который я всегда безошибочно узнавала?

Когда ты догадалась? Когда мы только пришли? Когда с тебя сорвали первые вуали? Когда Серж танцевал с тобой, уже почти раздетой? Или только в последний миг, когда он со звериным рыком перекинул тебя через плечо и, по-обезьяньи ухая, помчался прочь?

Я помню, все очень смеялись тогда, и я, конечно, тоже. Это в самом деле было смешно: Серж играл варвара, как Поль Липотин – медиума, но в игре Сержа был скрытый смех, осознание своей нелепости и вместе с тем своей власти, потому что чем больше ты смеялась, тем яснее было, что сейчас он в самом деле унесет тебя прочь, увезет к себе или в твою утопающую в цветах спальню… так что даже когда вы скрылись за дверью, мы с Ариадной продолжали смеяться.