Смута - Владислав Бахревский

– О стыде ли речь! Всем деревням окрест велено вино курить. Одних баб силком сюда ведут, другие сами бегут… Никому и ни в чем нет никакого удержу. Вася, неужто погибла матушка-Русь?

– Кабы не боярский разум да не мужичья простота, может, и пропали бы. Не пропадет Россия. У дьявола глотка узка, чтоб проглотить всю.

– Но кто вступится-то?! – вскрикнул Борис и тотчас зажал себе ладонью рот. – Я бы, может, и пошел к тому, кто за Россию, да его нет!

– Говорили, Шуйский послал племянника в Новгород, глядишь, приведет шведов. А полякам со шведами несладко воевать. Это мы деремся на авось, у них, у разумников, и война по-ученому. – Покрутил головой и взял из стопки свечу. – Давай поканаемся!

– А на какое дело?

– На доброе. Кому верх, тот пойдет в Москву и скажет о затее Сапеги. Остановить его надо, богохульника. На первом же шаге и остановить, чтоб никому не было повадно – монастыри грабить.

– Эко придумал! – испугался Борис.

– Тогда я сам пойду.

– Пойду, пойду! Пойдем уж вместе.

– Умные люди давно смекнули: надо ни в Тушине своего не упустить, ни в Москве не потерять. Один брат здесь, другой там. Даже свояки столковываются…

– Ладно, – согласился Борис. – Только мне во всяких считалках никогда не везло.

– А кто же знает, где вернее, тут или там?

В Москву бежать досталось Василию. Перебежал как перелетел, ни единого перышка не обронил. Был принят в Кремле как лучший друг. Получил от самого Шуйского золотой на шапку, в дружину Ромодановского определили.

21 сентября 1608 года царское войско, ведомое царевым братом воеводой Иваном Ивановичем Пуговкой, кинулось вослед за Сапегой и отсекло ему хвост за селом Здвиженским на виду села Рахманцева.

Поляки, чувствуя себя хозяевами в стране, потеряли страх, беспечно растянули обозы, держа при них самую незначительную охрану.

Казалось, судьба на стороне русских.

Без особой свары, без потерь они получили чуть не все Сапегины пушки.

Сапега, услышав звуки боя, остановил свои полки в Рахманцеве, послал за ушедшими вперед казаками.

С отрядами Стравинского, Выламского, Микулинского и Лисовского у него было 2150 гусар – знаменитая и страшная крылатая конница, 350 пехотинцев, 570 пятигорцев и 7050 казаков.

– Вернуть пушки! – темнея лицом, приказал Сапега.

– Ваша милость, дозвольте мне! – Полковник Александр Лисовский, вчера уже крепко битый русскими, жаждал отмщения.

У Сапеги дрогнуло сердце, но он не выдал своего сомнения, обводя быстрым взором командиров.

– Пан Стравинский, пан Токарский, пан Лащ! Соедините ваши хоругви с хоругвями пана Лисовского и гоните москалей, покуда все они не лягут на землю, моля о пощаде.

И, только сказав это, внимательно посмотрел на Лисовского.

У Лисовского дергалась щека, лицо вздорное, усы стрелами, в глазах молнии: самовлюбленный безумец. Он был удачлив, легко взял Коломну, вез в Тушино пленников: воеводу Долгорукого, епископа Иосифа. И незадача! Над Москвой-рекой на Медвежьем броду его встретили воеводы Шуйского князья Куракин да Лыков и так крепко поучили уму-разуму, что пришлось спасаться бегством. Вся многотысячная армия Лисовского, состоящая из грабителей и праздношатающихся, развеялась как дым.

Испытывая неприязнь к этому кровавому, злобному храбрецу, Сапега, щетиня, как кот, усы, не выдержал и дал совет полковнику:

– Действуйте рассудительно. Мы не знаем, с какими силами имеем дело.

– Долгие раздумья до победы не доводят, ваша милость, – сердечно и даже мальчишески улыбнулся Лисовский. – Нам ведь пушки надо взять, пока из них еще не палят по нас же!

Польская конница ужасна своим безумством. Остановить ее может одна только смерть. И смерть обрушилась на лошадей и гусар из польских же орудий. Москали – отменные пушкари – успели распорядиться подарком.

Видя, как гибнут храбрейшие, Сапега послал в обход села Здвиженского подоспевших пятигорцев и двинулся с основными полками на сближение с русскими.

Прискакали адъютанты с первыми известиями:

– Знамена Стравинского, Токарского, Лаща пленены русскими. Погибло не меньше ста гусар.

Он и сам с холма видел, как россыпью откатывают от русских полков пятигорцы.

– Ваша милость! Ваша милость! – Хорунжий Вашинский указывал на конный отряд, гнавший остатки отступающих. – Они же к нам стремятся!

Василий Ногтев во все время боя так и не дотянулся саблей ни до единой польской спины. Он и теперь скакал следом за яростно-свирепым юным Ромодановским, сыном воеводы, и не мог хоть на мгновение опередить его, самому, самому сразить пришельца, ибо, сойдясь с врагом в бою, знал, как он его ненавидит – непрошеного гостя. За весь свой позор, за всю свою подлость, за Бориса, который ловчит перед Вором, боясь геройством принести роду забытье и нищету.

– Да ведь это Сапега! – закричал Василий рвущемуся на холм Ромодановскому.

С холма обвалом сыпались на зарвавшихся русских храбрецов гусары, казаки, пятигорцы.

– Ах ты боже мой! – Князь Василий осаживал коня и шарил рукою, ища на поясе пистолет.

Их окружали, но он нашел-таки витиеватую ручку, приноровился, пальнул. И чуть не выпал из седла от радости. Попал!

– Попал! – кричал он, снова догоняя Ромодановского, но тому некогда было даже поворотиться. Гусары, будто железные идолы, неотвратимо отрезали все пути к отступлению. Князь Василий только потом уж сообразил, почему остался цел. Ромодановского проткнули копьем навылет, но он, умирая, застрелил с левой руки одного гусара, а другому, обидчику своему, отвалил саблей голову. Они повалились с седел друг на друга, поляк и русский, и он, Василий, проскакал в эту брешь.

Короток ствол у пистолета, пуля ударила в лицо Сапеге. Разорвала щеку, ушибла лицевую кость.

Хорунжий Вашинский рукою снял свинцового шмеля, крича, чтоб подали носилки.

– Не сметь! – здоровым углом рта цыкнул Сапега. – Заткните на мне эту дыру… Да хоть пыжом! Присыпьте рану порохом. И пыжом! Пыжом!

У хорунжего дрожали руки, но он исполнял, что ему приказывали.

– Коня!

Сапеге подвели коня.

– Трубача!

Запела труба. Всею массой коней, людей, железа, огня навалился неистовый Сапега на полк воеводы Федора Головина. А тому пуля ребро помяла. Крича, как заяц, кинулся Головин в лес, ища спасения. И многие побежали. Один только Ромодановский-старший удержал свой полк, отразил поляков и отошел, собирая по дороге бегущих. Тут и сам Иван Иванович Шуйский пристал к крепкому полку: Ивана Ивановича саблей ранили. Пришлось остановиться, перевязать, чтоб не истек кровью.

Бояре да начальники прибежали в Москву толпой, без войска. Сельские дворяне и простые воины утекли по своим городкам, селам, деревенькам, починкам. За кого битым быть? За что? Бояре то к Вору перелетывают, то обратно к Шуйскому, о себе пекутся, а за них, мерзавцев, голову клади. Но разбежавшиеся не считали себя битыми, ибо видели, как бегают от них хваленые крылатые, слышали, как свистит им в задницу ветер с их дурацких крыльев. Кабы не смешал ряды очумевший от боли Федька Головин, может, и устояли бы… Не судьба.

Судьба Русской земле уготована была, как Ионе утроба кита. Иона три дня созерцал ужасы живого гроба, а Россия три года же жила безвластная, не имея веры в день завтрашний.

23 сентября Сапега пришел под стены Троице-Сергиева монастыря.

– Он по губам мазнет да и был таков! – объявил своей пастве, послушав сладкоголосую грамоту Вора, поп Тихик, у которого церковка была с лукошко, а сам он с мизинец. Деревенька Киржач стояла над золотистой рекой, устланной песками, просыпавшимися с солнца. Кругом стояли сосновые солнечные боры, выросшие из длинных утренних лучей. Когда был ветер, боры гудели подобно громокипящему морю, когда было покойно, на боровых вершинах возлежало море тишины.

– Тебе бы, батька, все Шуйскому аллилуйю петь! – крикнула озорница Павла, жена кузнеца Пуда.

Эта супружеская пара среди крепкой, владимирского замеса толпы – как Иван Великий с Успением среди сирых избушек. Огромные, светлые, озаренные красотой и всякой мочью.

Воевода Федор Кириллович Плещеев, ведший свой отряд на Суздаль, не рассердился на попа, а рассмеялся.

– Батюшка поет тому, кто в Москве. Да ныне вся Москва в Тушине, у истинного государя в ногах. – И весело закончил: – Жили мы от всей-то благодати нашей хуже побирушек. Радуйтесь, что старому конец. Как сядет государь в Москве, привезут тебе, поп, тарханную грамоту, и тебе, деревня, – от всех царских поборов свобода. Царскую казну вольные купцы золотом наполнят. А вы работайте на себя да богатейте!

После таких пряников как было не покормить приморившееся от долгого перехода войско. Покормили. Мужики запрягли лошадей в телеги, отвезли отряд до другого села.

С неделю радовались новой жизни. В церкви орали, глушили голосок попа Тихика, когда тот упрямо пел здравие государю Василию Ивановичу, государыне Марье Петровне: