Новый февраль семнадцатого - Владимир Бабкин

Плохие новости проникали в Таврический дворец с самого рассвета. Сначала робкие отдельные сообщения об эпидемии чумы в городе не вызывали в залах дворца ничего, кроме презрительных улыбок и раздражения от того, что занятых таким важным делом, каким, безусловно, является организация революции, вдруг отвлекают такой совершеннейшей чепухой. Затем, с увеличением сообщений о том, что солдаты вернулись в казармы, а митингующие спешно разошлись по своим домам, в штабе революции воодушевление начало сменяться обеспокоенностью.

Вот уже, вместо презрительного игнорирования друг друга начались взаимные консультации, сначала осторожные, между отдельными членами Временного Комитета членов Государственной Думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, а затем уже и в почти официальном порядке. На повестке дня два вопроса — что происходит и что делать дальше?

Беспрерывно заседали комитеты, советы и прочие возникшие революционные органы. Заседали с разной степенью продуктивности, но с неизменным накалом страстей и эмоций. И если на заседании Временного комитета Государственной Думы все было относительно чинно и респектабельно, то к заседаниям других органов революционной власти, собравшихся в разных комнатах Таврического дворца, слово «заседание» подходило весьма условно, поскольку на них мало кто сидел на месте. Чаще всего все выливалось в подобие митинга, где преимущество имели самые горластые и наглые ораторы, а более умеренные «пораженцы» могли быть запросто стащены с трибуны и ознакомлены с аргументами непосредственного физического воздействия.

Причем многие «заседатели» бегали из одного кабинета в другой, из второго зала в третий, из четвертого комитета в пятый совет. Вместе с ними переносилось возбуждение и перемещался хаос, тем более, что многие ораторы забывали о том, где они находятся в данный конкретный момент или же просто не успевали остыть от горячки дебатов в предыдущем зале.

Родзянко хмуро проводил взглядом раскрасневшегося и полного эмоций Керенского, который вбежал на заседание Временного комитета Государственной Думы, после очередного выступления на каком-то «революционном органе». Добравшийся до своего стула Александр Федорович все никак не мог успокоиться и аж подпрыгивал от возбуждения.

В принципе, по-хорошему, всех лишних горлопанов и прочую революционную публику было проще выставить из Таврического на улицу, но лидеры революции понимали, что с этим неизбежным злом проще мириться в здании, чем допустить, чтобы вся эта публика, оказавшись на свежем воздухе, быстро пропиталась бы слухами и разбежалась бы на все четыре стороны. Собирай потом их!

Председатель Госдумы вполуха слушал жаркие дебаты вокруг вопроса о посылке агитаторов в казармы и на предприятия, которые должны еще раз разъяснить, что никакой эпидемии чумы в городе нет, что все это происки врагов революции и лично царицы-немки, что всем необходимо выйти на улицы и совершить последний рывок на пути к счастливой жизни. Но эта тема не очень интересовала Михаила Владимировича, поскольку уже было многократно проверено — агитаторы уходят на агитацию и не возвращаются. И вопреки фантазиям некоторых участников дискуссии, Родзянко был уверен, что агитаторов никто не арестовывает и уж тем более не расстреливает. Скорее всего они просто разбегаются по укромным местам, надеясь переждать непонятное время, а затем уж определиться на чью сторону перебежать.

Глава распущенного Императором парламента смотрел на шумящих в зале членов Временного комитета и предавался мрачным размышлениям.

Ситуация с чумой или со слухами о чуме сильно портила всю обстановку и нарушала все планы. Ну, а кто мог такое учесть при составлении этих самых планов? В том-то и дело, что никто не мог. Но проблема свалилась вдруг, словно снег на голову, и теперь все дело принимало нежелательный оборот.

Во-первых, революция теряла темп. Уже начались сомнения и брожения. Уже имеются сведения о том, что кое-кто из тех, кто еще вечером и даже ночью не имел сомнений в успехе дела, теперь начали задумываться о поиске путей отхода и о дистанцировании от революции, как говорится, от греха подальше. И самому Родзянко приходилось прикладывать массу усилий для того, чтобы удержать весь этот Временный Комитет от расползания. Впрочем, и сам Родзянко, всеми фибрами души стремившегося возглавить создаваемое Временное Правительство и сильно оскорбившегося тем, что Львов, Керенский и Шульгин оттерли его в сторону, теперь ловил себя на мысли, что может это все и к лучшему.

Во-вторых, каждый час задержки в деле революции рождал сомнения в головах участвующих в заговоре генералов, которые вполне могут отойти в сторону в столь щекотливом деле и отказаться от ареста царя. И даже принять активное участие в подавлении мятежа.

В-третьих, с каждым часом ближе становились к Петрограду, посланные царем карательные войска, а чем ближе они были к столице, тем меньше воодушевления было среди революционной общественности, в особенности среди ее солдатской массы. А Родзянко не тешил себя иллюзиями о том, что вся эта революционная публика действительно готова умереть за революцию. Впрочем, он и сам, положа руку на сердце, готов к этому не был.

В-четвертых, в таких условиях нечего было и думать о действенном блокировании железнодорожного сообщения вокруг Петрограда. В лучшем случае можно было что-то сделать с отдельными станциями, подняв восстание на них или захватив их отдельными революционными отрядами. Но было понятно, что при подходе карательных войск к столице, вся эта публика разбежится. Максимум что можно было сделать — это повредить железнодорожное полотно или пустить под откос товарные составы. Но совершенно очевидно, что такие препятствия не задержат надолго верные царю войска. А, из-за проклятых слухов о чуме, для захвата вокзалов и здания МПС сил катастрофически не хватало, и было очевидно, что отряды Кутепова засели там крепко. Как докладывали наблюдатели, вокзалы и набережная у Министерства путей сообщения перегорожены баррикадами из мешков с песком и оборудованы пулеметными гнездами. Более того, замечены постоянные подходы туда отдельных лиц, в том числе и гражданских, которые получали там оружие, из чего следовало, что количество защитников этих стратегических объектов растет. И уже очевидно, что штурм этих самых объектов без применения артиллерии уже невозможен. И все бы хорошо, но артиллеристы вдруг под утро объявили нейтралитет и заперлись в своих казармах.

В-пятых…

Тут дверь распахнулось, и в зал буквально вбежал раскрасневшийся Милюков, державший в руках какие-то листы бумаги.

— Господа, — заговорил он возбужденно, — только что получено по телеграфу. Разрешите прочесть?

В зале зашумели, призывая Милюкова к чтению и тот, игнорируя предостерегающий жест Родзянко, начал читать громко и с выражением:

«К НАРОДУ РОССИИ, АРМИИ И ФЛОТУ

Спокон веку ждет народ русский справедливого устройства в Державе нашей, ждет достойной жизни для всех людей, вне зависимости от происхождения и достатка.

Пришло время исполнения законных народных чаяний о жизни по Справедливости и Правде…»

«У аппарата полковник Кутепов».

«У аппарата в. кн. Михаил Александрович».

«Здравия желаю, Ваше Императорское Высочество!»

«Здравствуйте, Александр Павлович! Ознакомлены ли вы с воззванием ВЧК?»

«Так точно, Ваше Императорское Высочество, текст прочитан, понят и меры принимаются».

«Доложите обстановку».

«Подчиненным мне сводным отрядом взят под контроль здания Министерства путей сообщения, Николаевский, Царскосельский, Балтийский и Варшавский вокзалы. В моем подчинении девять запасных рот разной степени укомплектованности и устойчивости, кавалерийский эскадрон и 36 пулеметов, из которых полностью исправны 19. Ночью обстановка в столице стабилизировалась, атак больше не было, но после полудня я ожидаю новые попытки выбить нас с занимаемых участков. К счастью слухи об эпидемии очень помогли нам, поскольку количество народу на улицах резко уменьшилась, а многие части отказываются покидать свои казармы, прекратив активное участие в мятеже и объявив нейтралитет. Сильно осложняет ситуацию фактическая потеря телефонной связи, поскольку телефонная станция находится в руках Временного Комитета Госдумы. Однако общее положение в Петрограде я бы охарактеризовал, как шаткое равновесие».

«Получили ли вы вчера мою телеграмму об эпидемии красной чумы?»

«Так точно, Ваше Императорское Высочество, получил. Телеграмма мне очень пригодилась, благодарю вас».

«Имеются ли вопросы?»