По следам неведомого - Ариадна Громова

— Дорогой сэр Осборн, — сказал наконец Соловьев. — Этот наш разговор нельзя считать неожиданным. Но что же делать? Ведь с самого начала было ясно, что наш с вами подход к вопросу несколько разнится. Правда, я считал и считаю сейчас, что разница эта касается не существа вопроса, а, так сказать, методики его разрешения. Вы, на мой взгляд, слишком легко принимаете на веру факты, подлежащие предварительному исследованию. Ну, что ж! Это ваше дело; но позвольте я мне относиться к фактам так, как я считаю это нужным. Молчать и не спорить, когда мы с вами делаем общее дело и всеми силами добиваемся успеха, просто невозможно. Ведь истина рождается в спорах, не так ли? Возможно, я был нетактичен, и это вызвало ваше сегодняшнее заявление. Но если это так, от всей души прошу прощения: я глубоко уважаю вас и проявить неучтивость по отношению к вам мог только по крайней рассеянности.

— Я не это имел в виду! — поспешно ответил Осборн, явно страдая. — Вы настоящий джентльмен и никакой невежливости в личных отношениях никогда не допустите!

— Ах, значит, речь идет только о научных спорах! — с облегчением сказал Соловьев. — Но, дорогой коллега, ведь тут мы с вами единомышленники по существу! Вы называете меня скептиком, а вот наш молодой друг (он указал на меня) может подтвердить, что многие наши астрономы — да и не только наши! — называют меня безудержным фантазером, прожектером, романтиком — словом, всеми бранными словами, которые может себе позволить ученый в дискуссии. О, в эту минуту я готов пожалеть, что не взял с собой ни одного из этих скептиков! Но я тогда думал, что экспедиция наша и без того трудна и сложна, и незачем увеличивать эти трудности бесполезными спорами с человеком, который дальше своего носа решительно отказывается смотреть.

Осборн при этих словах поспешно и одобрительно закивал головой.

— Вы видите, — продолжал Соловьев, — что я тоже умею злиться на «неверующих». Но ведь речь шла о людях, которые держатся определенного предвзятого мнения и не хотят даже дать себе труда подумать — а верно ли это мнение? Эти люди заранее отвергают всякие аргументы и, не дослушав до конца, в качестве ultima ratio заявляют: «Вы сами знаете, что все это чепуха». Или говорят еще: «Вот, я помню, вы шесть лет тому назад неверно оценили такое-то наблюдение. И я совершенно уверен, что вы и сейчас ошибаетесь!» Но ведь я — то не таков, дорогой коллега! Я не отвергаю никаких фактов, а только проверяю их. Ведь это — обязанность ученого… Неужели на это можно сердиться?

— Но вы меня, право же, не так поняли! — Осборн явно сдавал позиции. — Я несколько нервно настроен и, может быть, излишне категорично выразился. И потом — если б вы в самом деле были скептиком, дорогой коллега, я бы не стал вас переубеждать. Но ваш скептицизм, по-моему, носит характер, я бы сказал, принудительный… вы меня простите… официальный… Вы на самом деле не такой, каким хотите казаться!

Я не выдержал и улыбнулся. Я видел, что Соловьев сам еле сдерживает улыбку. Но у него-то выдержки хватало.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он. — Что коммунисты не умеют мечтать?

— Ну, не совсем так! — с беспокойством ответил Осборн. Но все же рационализм и практицизм, присущий современным русским…

— В самом деле? — Соловьев уже открыто улыбнулся. — Подумать только, что в первые годы существования советской власти ваш соотечественник считал руководителя нашего государства беспочвенным мечтателем! Как изменились времена!

— Но я ведь не говорю о такого рода мечтаниях, как электрификация страны! Ведь электричество изобрел не Ленин!

— Верно: однако и марсиан не мы с вами изобрели! — отпарировал Соловьев. — И позвольте вам заметить, что для тогдашней России в целом электричество, радио и прочие блага культуры, которые уже существовали на Земле, по сути дела были не менее смелой фантастикой, чем наши с вами поиски марсианского корабля!

— Да-да, разумеется, — слабо пробормотал Осборн; он, очевидно уже жалел, что начал этот разговор. — Я не подумал…

— И потом, чтоб договорить уж до конца и больше к этому не возвращаться: по отношению к нашей-то экспедиции уж никак нельзя обвинять СССР в «официальном скепсисе», как вы считаете! Несмотря на то, что мнения советских астрономов по этому вопросу сильно расходятся, и количественный перевес остается на стороне ненавистных вам скептиков, наше правительство все же очень активно пошло нам навстречу и ассигновало на подготовку экспедиции уж во всяком случае не меньшие средства, чем ваша родина, которую вы, как видно, считаете более романтичной и мечтательной.

Советский Союз дал больше денег, больше людей, да и вся сложная и спешная подготовка к поездке шла у нас. Осборн это прекрасно знал, и ему стало неловко. Он даже покраснел.

— О, я так жалею, что начал этот спор! — совершенно искренне сказал он.

— Нет, это хорошо, что мы объяснились, — сказал Соловьев. — Я надеюсь, что больше у нас не будет никаких недоразумений.

Осборн горячо (и, по-моему, вполне искренне) заявил, что он совершенно в этом уверен. Мак-Кинли, все время хранивший молчание, кивнул головой, как бы подтверждая его слова… Мне кажется, что суровому и язвительному шотландцу в сущности больше импонировала трезвая логика Соловьева, чем фанатическая и слепая вера Осборна; но он любил Осборна и не стал бы его раздражать возражениями. Мак-Кинли потом сказал Соловьеву, что ему тяжело было слушать этот разговор, так как он знал, что Лесли Осборн — человек болезненно возбудимый и что спор может кончиться одним из тех нервных припадков, которые бывают иногда у Осборна и надолго выводят его из строя.

— Однако, попробуй я вмешаться, было бы еще хуже: сэр Лесли не любит, когда ему напоминают о его неуравновешенности. И я вам очень благодарен, что вы, не зная об этом, говорили спокойно и тактично. Теперь, я думаю, все будет в порядке!

Мак-Кинли сказал все с необычайной для него взволнованностью, и мы были тронуты его любовью к Осборну. Вот уж, действительно, — противоположности сходятся! А сказал он все это, по-моему, не без задней мысли: вдруг все же опять начнется спор, и тогда Соловьев уступит, зная о болезни Осборна. Конечно, Соловьев и без этого все сделал бы, чтоб избежать новых столкновений. Так или иначе, но, по крайней мере, пока я был там, никаких споров больше не возникало.

Да и поводов особенных не было, как вы увидите. Мы еще в этот день очень мирно побеседовали о находках, сделанных здесь, в Андах. Пластинка, колесико и прибор, похожий на раковинку, были уже отосланы на исследование в Москву; но увеличенные фотоснимки пластинки и прибора мы подолгу рассматривали, стараясь разгадать их секрет.