1919 - Игорь Николаев

Кёнен стиснул зубы с такой силой, что, казалось, хруст слышен даже в машине. До синевы сжал кулак, загоняя подальше иррациональный всплеск ненависти и злобы.

— Что поделать, — произнес Гош, от которого не укрылась реакция собеседника. — Участь побежденного всегда незавидна. Это была новая война нового века, и перемирие в ней тоже будет новым — для всех. Новым и горьким, для Германии — особенно. И это подводит нас к необходимости правильного выбора искупительных жертв… К сожалению, значительной частью генералитета придется пожертвовать. Конечно, до казней дело не дойдет… Наверное. Но публичные суды, репрессии, конфискации, поражение в правах и все остальное в том же духе — неизбежно.

— Барон, а вы понимаете, что говорите с человеком, который может двинуть в любом направлении миллионы солдат при оружии? — с интересом вопросил Кёнен. — Не забывайте, я все еще тот, кто я есть.

— Понимаю, — отозвался Гош. — А вы понимаете, что эти солдаты уже не те, что пять лет назад? Теперь они пойдут за тем, кто покажет им кусок хлеба с колбасой, им и их семьям. Вы тот, кто вы есть, но, господин начальник Генерального Штаба, вы не единственный человек, носящий мундир с широкими погонами. Если вы готовы договариваться о будущем с учетом вышесказанного — продолжим. Если нет — на этом закончим.

— Говорите, — мертвым голосом произнес Кёнен.

— Мы остановились на том, что высшее армейское руководство придется списать в расход… Конечно, фигурально выражаясь. Это станет символом национального подчинения и данью торжествующим победителям. Когда враг жаждет мести, лучше заранее подготовить отступное, иначе он может захотеть большего. Но… Торгуясь о настоящем, следует думать и о будущем.

Кёнен молча приподнял бровь, всем видом изображая предельное внимание. Гош слегка понизил голос и наклонился чуть ближе к собеседнику, хотя подслушивать их было некому, разве что одинокому велосипедисту, который катил посреди дороги, вздымая буруны воды по обе стороны переднего колеса.

— Германия падет в прах, но так будет не всегда, — вымолвил дипломат. — И если нам суждено будет вновь подняться, державе понадобятся герои. Подлинные примеры стойкости и выдержки…

«Нам» — впервые он произнес «нам», заметил военный.

— …нам придется черпать достоинство в прошлом, в том числе и недавнем. И как знать, быть может, взгляд на эту войну переменится?

Гош склонился почти вплотную к Кёнену, теперь он почти шептал на ухо, а генерал-фельдмаршал жадно ловил каждое слово.

— Быть может, мы проиграли не оттого, что разинули рот на необъятный кусок? Может быть, изменники и вражеские наймиты в критический момент всадили нам в спину отравленное жало?.. Подумайте над этим… коллега.

— Жало… — прошептал Кёнен. — Да… Нет!

Он резко выпрямился, буквально отшатнулся от Гоша. Барон так же вернулся в прежнее положение, гораздо медленнее, без спешки.

— Подумайте, мой друг, — с почти интимной задушевностью промолвил Гош. — Хаос неизбежен. И репрессии против армейской верхушки — также неизбежны. Только в одном случае они приведут к гражданской войне, которая добьет страну окончательно, а в другом — все можно сделать более организованно и с пользой для вполне конкретных персон. Обдумайте эту мысль и примите правильное решение.

— Вы хотите, чтобы я предал своих собратьев, — медленно, выделяя каждый слог, сказал Кёнен. — Чтобы я помог вам превратить нашу славную армию в труп, на который каждый прохожий сможет плюнуть. И чтобы я сам стал старым облезлым чучелом, которое, может быть, когда-нибудь достанут из чулана.

— Это вопрос субъективного восприятия, — с ледяными иголками в голосе ответил Гош. — Если вы хотите смотреть на вещи под таким углом — дело ваше. И выбор тоже ваш. Я не стану вас уговаривать, сказанного — достаточно. Решайте.

Казалось, это невозможно, но дождь все усиливался, теперь он бил по крыше автомобиля, как кувалда. Окружающий мир исчез в призрачной дрожи мириадов водяных капель, слившихся в сплошную стену воды. Минуты шли одна за другой, растягиваясь, как сладкая патока за ложкой.

— Если… если я… — произнести слово «соглашусь» оказалось выше сил Кёнена. — …приму к сведению ваше пожелание… Что нужно будет в первую очередь?

— Это просто, — сразу же откликнулся Гош. — Наш любимый кайзер на днях сменил охрану, теперь он больше доверяет своим верным солдатам, нежели личной охране и полиции. Есть основания полагать, что он готовится покинуть страну. Военные выполнят ваш приказ, снимите охрану, когда это понадобится.

— Его надо арестовать, нужно подготовить процедуру, — задумчиво произнес Кёнен, чуть закусив губу.

— Не надо никаких процедур, — бесстрастно сказал Гош. — Просто отзовите солдат и офицеров, без шума и лишнего внимания.

Вильгельм Кёнен провел ладонью по лицу, словно снимая с него что-то липкое и грязное, его пальцы чуть дрогнули. Самую малость дрогнули, но дипломат заметил, заметил и усмехнулся, тщательно скрывая за движением губ презрение.

— Скажите, барон, а как вы спите? — поинтересовался после очень долгой паузы генерал-фельдмаршал. — Вас не мучают кошмары или бессонница?

— Нет, я сплю спокойным, крепким сном, — ровно ответил Гош. — Как и подобает человеку, который много и плодотворно трудится на благо общества. А вы до сих пор не понимаете, что довоенное прошлое закончилось. Впереди новое будущее, которое еще только предстоит создать. Быть может, в этом будущем найдется место и вам, но лишь в том случае, если перестанете забивать голову бесполезными комплексами. Или вы действительно хотите, чтобы наш тезка предстал перед публичным судом и подробно разъяснил: кто и как планировал войну? Что ему обещали, в какие сроки? Кому пришла в голову идея наплевать на нейтралитет Бельгии? Кто именно приказывал брать и расстреливать заложников, бомбардировать города, топить все, что плавает? Кто баловался снарядами с цветными крестами,[126] грабил побежденные страны почище Аттилы? Желаете, чтобы против вас свидетельствовал самый высокопоставленный подсудимый в мире?

— Когда? — кратко спросил Кёнен.

— Сегодня. Время не терпит.

Эпилог

Скрипели половицы, скрипело кресло-качалка. Это был не уютный скрип, приятный уху и свидетельствующий о домашнем уюте. Дерево тоскливо скрежетало, надсадно и уныло, словно жалуясь на тяжелую жизнь.

Скрип забытых, брошенных вещей, голос нежилого дома.

Как быстро приходит в упадок жилье, подумал Рудольф. Дом словно подпитывается энергией жизни от хозяев, но стоит им съехать, и самая прочная постройка приходит в упадок за считанные месяцы, а то и недели. Но кто мог предположить, что такая судьба постигнет и фамильную резиденцию Шетцингов?..

Рудольф откинулся на изогнутую спинку кресла, снова пронзительно скрипнувшего. Вставать не хотелось, сейчас бы сидеть и сидеть, положив слабые руки на гладкие подлокотники, вытянув ноги. Несчастные ноги, которым тоже нужен отдых… Но холодок пробирался сквозь тонкую шинелишку, понемногу покусывая озябшее тело. Шетцинг закутался плотнее, сложил на груди руки, сберегая драгоценное тепло.

Его спас материнский дар — мешочек монет по двадцать марок, в каждой почти восемь граммов золота. Рудольф передал записку через санитара, умоляя товарищей доставить драгоценный груз в больницу. Счет шел на часы, больной метался на койке, кусая губы от все усиливающейся боли, и представлял множество способов, каким могут пропасть деньги. Он больше не верил в людей.

Деньги принес Рихтгофен. Шетцинг не помнил, как тот пришел, просто в момент очередного просветления сознания он ощутил, что боль ушла. И увидел товарища, спокойно и невозмутимо дожидающегося его пробуждения. Манфред Рихтгофен сидел рядом, на том же самом стуле, что ранее занимал доктор. Или на очень похожем. На этот раз прославленный летчик был без коляски, к кровати прислонились костыли.

— Здравствуй, — сказал барон.

Рудольф скосил глаза вниз. Он не чувствовал ног и в первое мгновение испугался, что их уже ампутировали.

— Сделали укол. — Рихтгофен перехватил его взгляд и правильно истолковал. — Я принес все, что нужно, и обо всем договорился. Не обманут.

— Я… боялся…

— Знаю. Знакомо. Вот, выпей! — С этими словами Манфред поднес к губам Рудольфа выщербленную чашку, полную воды.

Вода! Шетцинг пил, глоток за глотком, с жадностью человека, выбравшегося из самого сердца пустыни, и никак не мог утолить лютую жажду.

— Все, хватит. — Рихтгофен отнял сосуд от жаждущих губ. — А то будет плохо. Понемногу.

Казалось, влага мгновенно впиталась в иссушенную глотку, не достигнув желудка, жажда не исчезла, но отошла куда-то на второй план. В голове немного прояснилось. Рудольф лежал и смотрел на товарища больным, но уже вполне осмысленным взглядом. В глазах Манфреда читались печаль, сочувствие. И боль.