Плоды зимы - Бернар Клавель

— Войдемте в дом… Чего мы тут стоим?

Франсуаза пошла за ним с младенцем на руках. Они уселись в кухне. Ставни на окнах были прикрыты.

— Тут прохладно, — сказал отец. — Малыш не простудится?

— Нет, он у нас крепкий.

— Какой он веселый!

Отец смотрел на ребенка, а видел маленького Жюльена. На этом же самом месте, на коленях у матери.

— А как Жюльен?

— Он не мог приехать. В фирме, где он сейчас служит, очень много работы.

Отец понурился. Ему хотелось высказать то, что лежало на сердце, но это было непросто. Он уже почти решился, но тут Франсуаза спросила:

— А как вы поживаете, папа?

— Я… Ох, я…

Он надолго замолчал, стиснув рукою край стола, потом, еще окончательно не решив, что сказать, внезапно заговорил, как будто не в силах был сдержать нахлынувшие слова.

— Мне крышка. Конечно, я понимаю, что мне и без того недолго оставалось жить… Но все же… Все же… Они раньше времени вгонят меня в гроб. Вгонят в гроб. Видели, что они устроили там, в саду? Все перерыли… Все. Посадили меня за бетонную стену. Когда дует северный ветер, подымается такой сквозняк, что просто сил нет. Этой зимой мне даже не согреться… Ужас да и только. Они не имели права это делать… Могли бы дождаться, пока меня не станет… Мне уж не так много осталось.

Отец замолчал. Он говорил громко, и младенец с любопытством глядел на него.

— Господи, — огорчился старик. — Я его напугал.

— Нет, нет, он просто вас слушает.

— Надо бы его покормить.

— Нет. Он целую бутылочку молока высосал. Сейчас отнесу его в коляску, и он уснет.

Франсуаза вышла в сад и тут же вернулась. Отец даже не пошевелился. Ему еще много надо было сказать, и он чувствовал, что должен говорить. Невестка объяснила, что едет в Сен-Клод и остановилась в Лон-ле-Сонье лишь на несколько часов, чтобы повидаться с ним и показать внука. У нее был все такой же ласковый голос и нежный взгляд. Как только она замолчала, отец снова заговорил. Сперва он прошептал:

— Надо сказать Жюльену…

Голос у него прервался. Слова душили его, но не шли с языка.

— Надо ему приехать повидаться со мной, — продолжал старик. — Надо… Это очень важно… Я не могу вам всего объяснить, но ему надо приехать… Не следовало бы мне делать того, что я сделал… Это и для него важно… Для него и для вас. — Отец с трудом выдавливал из себя слова, которые его мучили. — Вы поняли меня? — спросил он.

— Жюльен приедет. Он непременно приедет, как только будет поменьше работы.

— Ну, а в воскресенье… Ведь он мог бы приехать в воскресенье?

Франсуаза опустила глаза. Казалось, она не знала, что ответить. Когда она подняла глаза, они блестели как-то по-особенному. Она принялась торопливо объяснять:

— Видите, когда родился маленький, мне пришлось оставить службу. Жюльен тоже не хочет доверять малыша посторонним… Денег нам не хватает, и поэтому по воскресеньям Жюльен работает в кондитерской.

— Ну что ж, дело хорошее. Может, он еще надумает и вернется к своей прежней профессии. Она наверняка лучше оплачивается, чем его работа декоратора. А потом, всегда есть шанс завести собственное дело.

Франсуаза только пожала плечами, и отец понял, что у сына совсем другие планы. И все же он не мог удержаться и прибавил:

— Если бы вы переехали сюда…

Старик не закончил фразы.

В полутемной кухне было прохладно и спокойно. После кончины матери здесь не произошло никаких перемен, и все же он тут один. Он это все время чувствовал. Эта мысль не оставляла его ни на миг. Вот приехала Франсуаза, но она скоро уедет и увезет с собой внука, и внука он уже больше никогда не увидит.

В их маленьком доме ничего не переменилось, но стоит поднять штору на двери и шагнуть за порог, как глазам предстанет строительная площадка. Бетонные стены, из которых, точно копья, торчат железные прутья арматуры. Бетон пожрал сад и убил деревья.

— Вы даже представить себе не можете, что я из-за них терплю!

Отец произнес эти слова, даже сам того не сознавая. Вероятно, просто потому, что в своем одиночестве весь день твердил их про себя.

Он встал, вошел в чулан и сразу же вышел оттуда, держа в руках кастрюлю.

— Вот понюхайте, — сказал он, поднимая крышку.

— Это надо выбросить, все испортилось.

— Конечно, выброшу. Но это варево они мне вчера принесли. А случается, что и по три дня кряду никто не заглядывает.

— Но ведь они обязались…

Жестом руки отец остановил Франсуазу.

— Да что теперь говорить? Незачем!

Он поставил кастрюлю в чулан и снова сел на свое обычное место. Прошла минута. Отец и Франсуаза молча смотрели друг на друга; боясь расплакаться, старик усилием воли взял себя в руки. Суровым тоном он прибавил:

— Да что теперь говорить. Я сам себя на это обрек. Сам и выпутываться должен… Спасибо еще, у меня хорошие соседи… Вы зайдите повидайте госпожу Робен… Она вам расскажет… Она вам все расскажет, что я из-за них терплю…

Он отвернулся и стал смотреть на погасшую топку… Глаза его снова наполнились слезами. Дрожащим голосом он повторил:

— Надо сказать Жюльену… Надо сказать Жюльену, что…

Старик замолчал. Снизу донесся плач ребенка, и Франсуаза кинулась к нему. Отец помешкал с минуту, потом пошел следом за нею. Она взяла ребенка на руки и вытерла две крупные слезинки, катившиеся по круглым щечкам. Младенец уже не плакал.

— Что с ним? — спросил отец.

— Ничего. Верно, наскучило лежать одному. А может, зубки режутся. Но, знаете, вообще-то он почти не плачет.

Увидев деда, ребенок улыбнулся и пошевелил ручонкой.

— Господи, как ему было бы хорошо тут в саду… Там, в том конце, еще совсем спокойно, а уж воздух куда лучше городского.

С минуту он молча смотрел на внука, потом прибавил задумчиво, почти торжественно:

— Милый ты мой… Как знать, что его ждет? Разве мир теперь похож на прежний? На днях Робен рассказывал мне о бомбе, которую сбросили на Японию. Я понимаю, войне конец… Но что с того?.. Я-то уж свой век отжил. И как посмотришь на все это безумие, даже не так уж жалко уходить.

— Надо надеяться, что эта война — последняя. Иначе не стоило…

— Милая вы моя, — вздохнул отец, — нам это уже в восемнадцатом году говорили. А вот видите…

Франсуаза усадила малыша в коляску.

— Пойдемте в конец сада, — предложил отец. — Я там всегда сижу… Там хоть спокойно.

Молодая женщина покатила коляску по центральной дорожке, поросшей травою. Трава мешала, и Франсуаза, приподняв передние колеса, повернула коляску. Тянуть ее за собой было легче, чем толкать сзади.

— Если бы моя бедная жена видела, во что превратили сад… Господи, да она бы своим глазам не поверила… Нарвать вам букет на дорогу? Только цветы с того времени, что она была жива, и остались.

— Да нет, не стоит, они по дороге завянут, к тому же у меня малыш на руках. Но букет, пожалуй, все-таки соберу. По дороге загляну на кладбище… Думаю, хорошо бы отнести ей цветы из ее сада.

— Ну конечно, она была бы счастлива… Конечно… Ведь мне уже туда не добраться, сил не хватает.

Они подошли к тому месту, где стоял стул отца.

— Пойду вам стул принесу, — сказал он.

— Нет, не трудитесь. Лучше посидите с маленьким, а я тем временем нарежу цветов, а потом нам и уходить пора.

— Садовые ножницы и веревка за дверью погреба.

Франсуаза отошла. Оставшись вдвоем с младенцем, дед придвинул стул к коляске и сел. Ребенок смотрел на него. В коляске лежала погремушка, старик взял ее и потряс перед лицом малыша, тот засмеялся.

— Ах ты, озорник этакий, — пробормотал старик. — Ты ведь тоже маленький Дюбуа… А?! Видишь, как тебе хорошо было бы тут, в саду… А если бы жива была твоя бабуся… Если бы жива была твоя бабуся…

Он постарался взять себя в руки, но силы его оставили, и тогда, продолжая забавлять ребенка, вцепившегося пухленькими ручонками в погремушку, старик беззвучно заплакал.

78

После отъезда Франсуазы в сердце старика жило воспоминание о внуке, о том, как он смотрел на него и улыбался. И хотя воспоминание это было совсем новое, куда новее тех, что ежедневно возникали в его памяти, оно было каким-то расплывчатым. Словно затуманенным слезами. Теперь отец больше не плакал. Он был как больное растение на пороге зимы, в котором иссякают жизненные соки.

Письма от Жюльена и Франсуазы приходили теперь чаще. С тех пор как не стало забора перед садом, почтальон приносил их прямо в дом. Отец поджидал его прихода. Почтальон был толстяк лет пятидесяти, краснолицый, с черными усами. Он был любитель выпить. Отец подносил ему стаканчик и просил прочесть вслух письмо. Почтальон читал медленно, иногда подолгу задерживаясь на каком-нибудь слове. Окончив чтение, он неизменно говорил: