Дочь - Александра Толстая

Мы не знали, что сказать им, а между тем юноши приехали за тысячу миль за советом, волновались, ждали решения.

- Постарайтесь добиться согласия родителей, - сказала я неубедительно. Без помощи отца вам трудно будет.

Они прожили у нас два дня. Младший брат нарисовал Тусе много артистов театра Кабуки, старший просил ему на память написать изречение Толстого. Мы проводили их на поезд, и, когда они уехали, у меня осталось чувство, что мы не сумели им помочь.

По-видимому, они добились согласия отца, потому что, когда мы через некоторое время вернулись в Токио, оба брата встретили нас.

На курсах русского языка, которые мы открыли в Токио, старший брат был самым аккуратным и прилежным учеником. Наша дружба продолжалась. Он говорил уже немного по-русски, мы читали Тургенева, Достоевского, Толстого.

Юноша по-прежнему часто приходил к нам в дом и ездил с Марией-сан в кинематограф. Ольга Петровна уже совершенно спокойно отпускала с ним дочь, студент был своим человеком у нас в доме.

Но в один прекрасный день юноша не пришел на курсы. Нам сказали, что он серьезно заболел и уехал на родину. Прошло еще несколько месяцев, он не появлялся.

- Он больше никогда не придет, - сказал мне его друг. - Он был очень болен, лежал в больнице, теперь ему лучше.

- Чем же он болен?

- Серьезно болен, нервно болен...

Так и не добились ничего. А перед самым отъездом в Америку я получила от него милое, наивное и дышащее скромностью и самоуничижением письмо.

Он писал, прося простить его ради Христа за то, что он такой "неправдый", любил Марию-сан, любил, любит и всегда будет любить Марию-сан, чистую, чистую, как небо. Недавно во сне он видел Толстого, Ольгу Петровну, Марию-сан и меня, и все мы простили его и любили... Он проснулся и зарыдал от радости...

Милый, бедный студент, а мы не подозревали, какая драма разыгралась в его душе!

Фехтование

Мы любили старика Идзюми-сан. Он был такой свой - русский, что мы забывали, что это человек другой расы, другой культуры. Может быть, это было потому, что он так долго прожил в России?

По-русски он говорил плохо, так что мы все - и Ольга Петровна, и Туся, и я - покатывались на него со смеху.

Идзюми-сан часто бранил меня за неделовитость, непрактичность.

- Толстая-сан, - говорил он, - большой дурак.

Я делала вид, что обижаюсь.

- Почему же, Идзюми-сан?

- Вот деньги делать не умеет, большой дурак. Граф тоже был большой дурак, - увидав недоумение на моем лице, прибавил: - вот большой умный дурак. Ничего не надо, ничего не надо, все раздавает! Большой дурак! - И, широко открывая рот и показывая полный рот золотых зубов, хохотал.

- А вы умный, Идзюми-сан?

- Я очень вумный, очень хитрый.

- А деньги умеете добывать?

- Деньги у меня мало, денег нету!

Один раз старик пришел грустный, грустный.

- Что с вами, Идзюми-сан?

- Вот я - "Живой труп"*. Старший сын, нехороший сын... учиться не хочет, сакэ** пьет, все деньги давай, давай... Я хочу, как живой труп, уйти из дома... Нe хочу семья, жена, дети... вот уйду...

Но это бывало редко. Он постоянно шутил, смеялся, коверкая русский язык, и смеялся не только над нами, но и над самим собой.

Идзюми-сан казался старше своих лет: голова голая, лицо смятое, похожее на потемневшую, залежавшуюся, мягкую грушу, он ходил, не поднимая ног, волоча их за собой, и казался всегда усталым, разбитым. Мы удивились, когда узнали, что старик - большой специалист по самурайскому фехтованию.

- Когда фехтовает, я как молодой, - говорил он. - Все забываю - нехорошего сына, работу, забываю, что денег мало. Когда фехтовает, я честный, чистый, фурабрый, как Бог!

Мы думали, что преподавание фехтования давало Идзюми-сан побочный заработок, но, когда мы спросили его об этом, он даже испугался:

- Деньги нельзя! Вот чистый, когда фехтовает, о деньгах не думает!

У японцев есть обычай. Зимой, в самое холодное время, в течение известного срока они должны вставать около трех часов утра и заниматься каким-нибудь благородным спортом или искусством. Так, например, приверженцы "Но" поют, играют на старинных инструментах. Идзюми-сан преподавал фехтование.

- А почему же среди ночи?

- От сильный характер. Холодно, вставать не хочется. Идзюми-сан встает, фехтовает, как самурай!

Один раз он пригласил нас посмотреть на фехтование.

За нами приехал громадного роста бородатый японец в темном кимоно и широкой, в сборках юбке. Японцы бород не носят, и этот молодой человек очень похож был на айна*.

В фехтовальном зале было много народа. Жена и дочь Идзюми-сан хлопотали по хозяйству, готовили чай, ужин. Все собравшиеся, кроме Идзюми-сан, были молодые люди, большей частью студенты, одетые по-японски, некоторые в сборчатых юбках.

Нас усадили на полу, на возвышении, подали зеленый чай. Началось представление. Одновременно выступили несколько пар в шлемах, латах, кольчугах, юбках и белых таби. Противники низко поклонились друг другу, скрестили рапиры и замерли. Мы жадно следили за ними, стараясь узнать среди сражающихся Идзюми-сан. Нашего проводника, похожего на айна, мы признали сразу - он был выше всех. Вдруг они все сорвались с места, дико, пронзительно, по-звериному закричали. Посыпались удары по головам, плечам, японцы метались со страшной легкостью и быстротой по мягкому, покрытому татами полу, прыгали, отлетали друг от друга, налетали снова.

- Раз, раз! - глухо раздавались удары рапир. "Неужели они так бьют по старой голове Идзюми-сан!" И вдруг мы узнали его. Он прыгал как-то боком, семеня ногами, скакал, метался из стороны в сторону, кричал, его так же, как других, били по голове.

- Неужели ему не больно? - беспокоилась Туся.

Сражение кончилось. Идзюми-сан проиграл. Противники низко, в ноги, поклонились друг другу и через несколько минут, переодевшись, присоединились к нам. И нас поразило, что в них не было заметно ни следа не только ненависти, но даже возбуждения борьбой. Расправив свои широкие юбки, они спокойно уселись рядом с нами, и только старик Идзюми дышал часто и тяжело, голая голова его ничуть не пострадала, а только блестела больше обыкновенного.

- Вот уставал, - сказал старик.

Одна пара сменялась другой. Мы уже устали смотреть. Жена и дочь Идзюми-сан приносили и уносили подносы. Пили много сакэ, постепенно разгорались лица, ожесточеннее сыпались удары, более дикими становились крики сражающихся. В перерывах между фехтованием пели песни, играли на разных инструментах.

Мы решили ехать домой и пошли к выходу. Высокий айн вырос перед нами и молча пошел впереди по направлению к станции.

- Спасибо, спасибо, Идзюми-сан, - кричали мы, поспешая за бородатым.

* * *

Да, мы сами того не знали, как мы привязались к старику Идзюми-сан. А вместе с тем он забыл нас. Недели три его не было. Я хотела позвонить в редакцию, но не сумела этого сделать, хотела поехать, но откладывала. И вдруг я получила открытку. Я едва разобрала, что было в ней написано неверным, расползающимся почерком. Идзюми-сан писал, что он в больнице, что он очень болен, и просил сварить и принести ему русский кисель. Письмо было подписано: ваш старичок. Я немедленно отправилась к нему. Он слабо пожал мне руку.

- Умирает, - сказал он. - Вот, много фехтовал, уставал - воспаление...

Доктора сказали, что он был слишком стар для того, чтобы выносить резкие движения фехтования. У него сделалось воспаление легких и осложнилось гнойным плевритом.

Русский кисель - было последнее кушанье, которое он съел.

И когда пришло известие о его смерти, мы прочувствовали, что потеряли друга.

Деревня

Начало января. Сумерки. Мы подъехали к тяжелым, шалашом свисающим воротам, крытым черепицей. Широким, просторным двором мы прошли к длинному, белеющему бумажными стенками деревенскому дому и через деревянное крыльцо вошли в комнату, ожидая тепла после долгой езды по морозу. Но нас сразу охватил леденящий холод нетопленых, будто нежилых комнат.

- Пожалуйста, входите, раздевайтесь, - говорил нам молодой хозяин Исида-сан.

Никто не торопился закрывать бумажные двери, да и печей кругом не было. Но мы покорно сняли шубы и задрожали. Японцы и не думали согревать дом, они согревали себя. Нас тоже одели в теплые ватные кимоно и пригласили сесть на подушки на пол около жаровни, накрытой большим ватным одеялом.

- Это котацу, - сказал Исида-сан, - сейчас вы согреетесь.

Мы все сели вокруг "котацу", закрывшись чуть не по пояс одеялом. Японка принесла неизменный зеленый чай, и через несколько минут мы почувствовали, как раскаленные угли под одеялом грели нам ноги, тепло поднималось выше, и стало совсем тепло.

Профессор Набори, приехавший с нами из Токио, и Исида-сан - оба говорили по-русски. Года за два до нашего приезда в Японию Исида-сан был в России и в Ясной Поляне. Я показывала ему школу, музей, деревню, устроила вечер с народным пением и пляской. Теперь он старался отплатить мне за гостеприимство.