Черный мотылек - Барбара Вайн

Может быть, он не хотел показывать текст Розмари. А жене? Какое ей дело, в очередной раз спрашивала себя Урсула. Она привыкла относиться с полным равнодушием ко всему, что делает Джеральд, ей было безразлично даже, жив он или умер. Но теперь она готова была забыть обиду и унижение, помочь ему, словно не поставила точку на той книге, «Впроголодь». Она так и не предложила Джеральду перепечатывать рукописи, но пристально наблюдала за ним и заботилась о нем, как никогда прежде.

Операция должна была состояться в четверг. Не спрашивая Урсулу и ничего с ней не обсуждая, Джеральд принял как данность, что во второй половине дня в среду она отвезет его в больницу. Потом она вернется домой и, словно любящая встревоженная жена, позвонит врачам в четверг вечером. Ей скажут, что состояние пациента «удовлетворительное», она снова позвонит утром, а когда разрешат визиты, приедет к нему.

О визите Ромни она забыла. Джеральд напомнил ей. Впрочем, с такими гостями хлопот немного. Она всегда готовила по воскресеньям отбивные для Джеральда и девочек, просто на этот раз взяла кусок мяса побольше. Джеральд сидел, положив на колени сигнальный экземпляр «Меньше значит больше», а на стол — несколько томов Британской энциклопедии. Человек с больным сердцем — учитывая его склад ума, он, вероятно, пытался осмыслить путь, по которому бежит кровь в его венах. Она протискивается сквозь забитые тоннели, каждый раз все-таки достигает конечной станции и вновь отправляется в путь, чтобы вновь пробиваться через артерии, с каждым разом становящиеся еще на микрон уже.

Пока тоннель не окажется замурован с обеих сторон.

— Как ты полагаешь, жалость сродни любви? — спросила она Сэма когда они вместе вернулись в Ланди-Вью-Хаус. — Вроде бы так говорят.

— Так говорили прежде, — уточнил он. — Героини романов XVIII века жалели своих воздыхателей. Собственно, это и означало любовь, но позволяло соблюсти приличия и скрыть свою слабость.

— Получается, если кого-то жалеешь, то ты — сильнее? В последние дни жизни Джеральда я оказалась сильнее, чем он. Я стала его жалеть. Вот что это было — жалость, а не любовь.

— А что он писал в это время? «Меньше значит больше»?

— Нет, — сказала Урсула, — к середине июня он уже получил сигнальный экземпляр. Он вносил в него правку перед самой смертью. Не знаю, что он писал. Я искала рукопись сразу после его смерти и потом еще раз, когда разбирала бумаги. — Она улыбнулась при виде озадаченного лица Сэма. — Удивляешься, как я узнала бы его новую работу? Он так ужасно печатал! Но среди бумаг не нашлось грязного черновика, все рукописи были отпечатаны либо мной, либо Розмари.

Урсула пришла к выводу, что Джеральд сам уничтожил начатую книгу. Что бы это ни было — автобиография, роман, сплав обоих жанров, он избавился от рукописи. Летом он не мог втайне от всех сжечь большую стопку бумаги, но мог попросту выкинуть ее в корзину, которую регулярно выносила Дафна Бетти.

— Хорошо, что под конец я почувствовала к нему жалость, — подвела итоги Урсула. — Пусть не любовь, но хоть капельку тепла, капельку сочувствия.

— Ты надеялась, что он перенесет операцию и еще поживет? — спросил Сэм.

— Так далеко я не загадывала. — И вдруг Урсула ощутила внезапную отвагу, готовность задать тот главный вопрос. Разговор о жалости и любви подвел ее к этому. Сэм смотрел на нее с нежностью, но без ложной сентиментальности — так ей казалось.

— Сэм, — заговорила она, — помнишь, на первом свидании ты сказал мне, что хотел бы снова влюбиться?

Он кивнул.

— Вот я и хочу знать… влюбился ли ты. В меня.

Она затаила дыхание. Сэм молчал, и его молчание убивало ее. Ведь это означало, что для нее все кончено.

— Нет, я не влюблен, — сказал он наконец. — И ты тоже.

— Не знаю, — прошептала она.

— Видимо, я недостаточно молод. Или один раз в жизни у меня уже случилось чудо, которое не вернется. В этом все дело. Глупо было надеяться. Но я люблю тебя, я хочу жить с тобой вместе. Хочу, чтобы мы были вместе всегда. До конца жизни. Как, по-твоему, этого достаточно?

— Да, — сказала она.

26

Легче стереть буквы, высеченные в камне, чем вернуть сказанное слово.

— Вы не читали «Белую паутину»?

— Нет, — сказал Стефан. — Сам не знаю почему. Когда была написана эта книга?.

— В 1992 году.

— А, тогда понятно. В тот год жена болела, читать было некогда. И конечно, я не просматривал рецензии, так что даже не знал о выходе книги. А когда появилось издание в мягкой обложке — на следующий год?

С утра, перед отъездом в Плимут, Сара сверила даты:

— Книга в твердом переплете вышла в октябре 1992 года. В бумажном — в октябре 1993-го.

— В октябре она умерла. — Стефан помолчал, потом улыбнулся племяннице. — Вы говорили, Джон жил в Гонтоне?

— Да, в доме на утесе.

— Летом моя сестра Маргарет ездила отдыхать в Гонтон с дочерью и зятем. Остановилась в гостинице «Дюны». Это где-то поблизости?

— Совсем рядом, — подтвердила Сара. — В сотне ярдов от нас.

— Она жила там в июле. Они могли даже встретиться — и не узнать друг друга.

— А может быть, он узнал ее, — предположила Сара. — Вы не помните точную дату?

— Они выписались из гостиницы шестого июля и заехали навестить меня, а потом вернулись домой.

Отец испытал шок. Сара все еще видела его потрясенное лицо, безумный взгляд. Перед уходом на прогулку (а ведь они с Ромни направлялись в сторону гостиницы) отец выглядел как обычно. Когда он вернулся, было ясно: с ним что-то случилось. Он что-то увидел, и это зрелище вызвало шок. Он увидел свою сестру и узнал ее — спустя сорок шесть лет. Маргарет не узнала брата, иначе она последовала бы за ним. Эта встреча ударила отца в самое сердце.

— Расскажите про вашего брата Десмонда, — попросила Сара.

— Хорошо. Налить вам чашку чая?

— Спасибо, не нужно, — отказалась она.

Стефан смотрел на нее знакомыми отцовскими глазами. Голос его тоже показался похожим на голос отца. Хотя на самом деле отец обладал глубоким, звучным басом, в произношении слышалась характерная для севера Англии картавость, а Стефан, которого увезли из Саффолка двухлетним, стал говорить как образованный лондонец. Сейчас он наблюдал за племянницей, затем отвернулся, снова обратился к ней, будто никак не мог решиться.

— Десмонд, — мягко напомнила Сара.

— Да, Десмонд, — вздохнул он. — Вы же знаете, его убили.

— Да.

— Когда Джон исчез, — продолжал Стефан, — Десмонду было двадцать, он жил дома со всеми вместе. Джеймс с женой и ребенком, Маргарет, Мэри, я, и мама с Джозефом. Мы с Десмондом жили в одной комнате. Райаны красивы — они высокие, темноволосые, с правильными чертами лица. Ко мне это не относится, я не удался. Но Десмонд был самым красивым в семье. Люди говорили, у него от девчонок не будет отбоя, и так бы оно и вышло, только вот девушки его не интересовали.

— Он был «голубым».

— Да. Вы читали репортажи о суде? — спросил Стефан.

Сара кивнула.

— Я не читал. В ту пору. Никто из нас не читал газеты. Немыслимо даже представить себе, как принял бы эту весть Джозеф. Вы человек другого поколения, вам не понять, как в пятидесятые относились к гомосексуалистам. А я еще помню тот смутный ужас, который вызывала одна мысль о них. Это произошло много лет назад, задолго до принятия декрета, узаконившего сексуальные отношения между совершеннолетними людьми одного пола. Тогда «общественность» возмущалась гомосексуализмом не меньше, чем во времена Оскара Уайльда.

— Я не знала. Но читала статьи и кое-что поняла.

— Вы убедились: и судьи, и все официальные лица называют гомосексуализм ужаснейшим злом, омерзительным преступлением, они видят в нем умышленную, преднамеренную порочность. Самые либеральные и просвещенные люди видели в нем болезнь, некую форму душевного расстройства. Еще в шестидесятые годы мужчин клали в психиатрические лечебницы и «отучали» от этой склонности с помощью шоковой терапии.

— В «Белой паутине» отец пишет об этом.

— В самом деле? Лично я ничего не знал о гомосексуализме, пока Десмонд не предстал перед судом в 1955 году. За «непристойное и извращенное поведение» в общественном туалете его приговорили к шести месяцам тюремного заключения.

Сара чуть было не переспросила, что такое «непристойное и извращенное поведение», но вовремя остановилась и вместо этого робко, поскольку истина ее несколько пугала, уточнила:

— Но разве он… с несовершеннолетним?

— Ему было двадцать четыре года, а его партнеру, насколько помню, за тридцать. В те времена, Сара, это считалось преступлением независимо от возраста. К счастью — да, к счастью, иначе не скажешь, — Джозефа к тому времени уже не было на свете. Он умер за год до суда. В больших газетах о таких судебных разбирательствах предпочитали помалкивать, но местные газеты сдержанностью не отличались. И «Уолтамстоу Индепендент», в котором некогда работал брат Джон, смаковал все подробности. Мою мать тыкали во все это носом.