Возвышение Бонапарта - Альберт Вандаль

17 вандемьера – 9 октября, он высадился в Сан-Рафаэле, близ Фрежюса; не дождавшись призыва директории, он уже сорок семь дней тому назад покинул Египет на фрегате “Мюирон”, в Аяччио столкнулся с английским флотом, крейсировавшим вдоль берегов Прованса, и чудесным образом ускользнул от него. С ним были двое ученых и пять генералов: Монж, Бертолле, Бертье, Ланн, Мюрат, Мармон, Андреосси, отряд мамелюков и проводники. Прибрежные жители, чтобы скорее увидеть его, кинулись ему навстречу и как бы взяли, на абордаж его судно, дав ему таким образом предлог избавиться от карантина. И вот он на пути в Париж, он идет, приближается, подымая повсюду бурю восторгов и рукоплесканий. Об этом уже говорят в Париже вечером 21-го вандемьера; весть о близости Бонапарта циркулирует, как слух, в общественных местах, вызывает сенсацию в театрах; иные верят ей, другие нет, но все в несказанном волнении.

Странная сцена разыгралась в это время в Люксембурге. Сийэс у себя в кабинете ждал Моро, только утром прибывшего из Италии. Захватив Моро тотчас по приезде, пока он не успел еще осмотреться, Сийэс рассчитывал победить его колебания и уговорить его стать во главе переворота. В это время ему принесли извещение о высадке в Фрежюсе победителя Египта; он ждал Моро – дождался Бонапарта.

Он послал за Бодэном Арденнским, членом совета старейшин, одним из его интимных друзей и поверенных. Ярый патриот и убежденный республиканец, Бодэн верил в необходимость героических средств для спасения республики и преобразования государства; он был посвящен в планы Сийэса и ревностно содействовал их осуществлению. В кабинет директора он вошел одновременно с Моро. Сийэс сообщил обоим великую новость. Лицо Бодэна выразило растерянность, удивление, безумную радость; он был, видимо, глубоко потрясен; в его глазах это был нежданно возвратившийся преобразователь республики, человек, с которым дело спасения отечества не может не увенчаться успехом. Он слышал, как Моро сказал Сийэсу: “Вот тот, кто вам нужен; он вам устроит переворот гораздо лучше меня!”.[475] Бодэн вышел, опьянев, почти одурев от радости, и помчался к своим поделиться счастливой вестью. На другой день утром, поднявшись с постели,[476] он вдруг свалился на пол и умер; разнесся слух, что он умер от радости. Мгновенно весть о чудесном возвращении из слуха стала фактом и разнеслась по всемy городу, теперь уже все верили, и энтузиазм был колоссальный.

Теперь, когда границы вне опасности, директория уже недовольна, что Бонапарт опередил ее приказ, и извещает совет о его приезде в post-scriptum'e отношения, где говорится главным образом о Гастрикуме и о наших успехах в Голландии. Вслед за курьерами, привезшими это извещение во Дворец Бурбонов, в залу Совета врывается толпа граждан и военных.[477] Отношение, довольно длинное, выслушано молча. Наконец, докладчик переходит к путаному заключению: “Директория имеет удовольствие сообщить вам, граждане представители, что получены также известия о египетской армии. Генерал Бертье, высадившийся 17-го сего месяца во Фрежюсе вместе с главнокомандующим Генералом Бонапартом (его прерывают крики: “Да Здравствует республика!” все собрание, как один человек, встает), и генералы Ланн, Мармон, Мюрат и Андреосси, граждане Монж и Бертолле, сообщают, что они оставили французскую армию в состоянии вполне удовлетворительном”. И тут публика приходит в неистовый восторг, которому вторят приветственными кликами депутаты.

Собрание не в состоянии больше обсуждать текущие дела: оно задыхается от волнения. Несколько ораторов и, главным образом, Брио, никогда не упускающий случая поговорить, начинают патриотические дифирамбы; но когда депутат Труазеф, в свою очередь, пытается угостить публику речью, его уже не слушают; голос его теряется в общем шуме; Гарро требует, чтобы отложили заседание; требование его исполняется при криках “Да здравствует республика!” и под звуки “любимых песен свободы”.[478]

Весь Париж на ногах и в движении. Генерал Тьебо, рассказывая впечатления этого дня, говорит, что в садах Пале-Рояля толпилось множество народа; поминутно образовывались группы вокруг какого-нибудь знающего человека, которого слушали, затаив дыхание; а затем слушавшие кидались врассыпную распространять новость дальше. Кто-то крикнул ему на бегу: “Генерал Бонапарт высадился в Фрежюсе!”[479] И всюду, куда ни шел Тьебо, он видел те же приливы и отливы толпы, читал на лицах встречных ту же новость. По улицам расхаживали оркестры гарнизонных полков, в знак общей радости угощая публику трескучим музыкальным кавардаком. Их провожала все выраставшая толпа народу, маршировавшая вслед за солдатами, стараясь идти в ногу, по-военному; впереди выступали маленькие республиканские барабанщики, совсем еще дети. На бульваре опять другое зрелище: Между двух шпалер солдат идет колонна русских пленных. Париж видит их впервые. Их ведут в Рюэльские казармы кружным путем, по бульвару и через Елисейские поля.[480] Народ добродушно толпится возле них, угощает их лакомствами, с удовольствием разглядывает эти живые трофеи; сегодня все как будто соединилось для того, чтобы бодрить и веселить, наполняя душу радостным восторгом. Вечером во всех театрах о возвращении Бонапарта возвещают со сцены; в ответ раздаются крики, “браво!”, аплодисменты, бешеный топот; “даже в харчевнях пьют за его возвращение; в честь его поют песни на улицах”.[481] Все волнуются, радуются; никто не может ни говорить, ни ни о чем другом; у многих влажные глаза; рука невольно тянется навстречу другой руке; это наплыв чувств, напоминающий первые дни революции, общий сердечный порыв, расцвет душ. Утром в тот день Беранже, тогда еще очень юный, ничего не зная о происходящем, зашел в читальню; там сидело человек тридцать; разнеслась новость, и все читавшие невольно вскочили с места с криком радости.[482]

Эта радость, это волнение передаются во все концы Франции. Опьяненному Югу, встрепенувшемуся Парижу вторят главные города провинции импровизированными празднествами в честь и вчерашних побед, и великого события, сулящего новые победы. За исключением Запада, поглощенного своими распрями, вся Франция на миг как бы слилась в одно целое; одно имя, одна надежда снова объединила нацию.

В чем же истинный смысл этого необычайного движения? Наплыв ли цезаризма, пробившийся наружу, неотразимый и грозящий все увлечь за собою? Приглядевшись ближе, окунувшись в атмосферу эпохи, разобравшись в ее страстях и нуждах, начинаешь думать, что этот национальный порыв метил и дальше, и выше. Грозившая опасность рассеялась, но ведь война продолжалась. Враг был лишь отодвинут, но не покорен. Возвратившийся был великим полководцем; уже много веков мир не видал такого завоевателя. Конечно, в наших армиях не было недостатка в предприимчивых и умелых вождях. Массена недавно только одержал блестящую победу. Сульт выиграл сражение, Брюн целых два, но Бонапарт выиграл их двадцать, сто! А главное, он имел успех там, где никто до него не пытал даже счастья; он одержал столько побед, что мог окончить войну, навязав нашему главному врагу на континенте мирный договор, продиктованный почти в виду Вены, мир, являвшийся как бы прелюдией к общему замирению. Леобен и Кампо-Формио возвеличили его не меньше, чем Аркола и Риволи. Если он вернулся теперь, то лишь для того, чтобы закончить свое дело, недостойно испорченное другими, чтобы исправить ошибки и упрочить успехи; он один, кажется, способен довести до конца свою победоносную миссию и завершить ее естественным финалом: миром.