Барышня Эльза - Шницлер Артур

— Такие прогулки ранним утром просто чудесны, не правда ли? — заметил консул.

— Великолепны, — торопливо согласился лейтенант.

— Жаль только, — добавил консул, — что за такое удовольствие всегда расплачиваешься бессонной ночью, проведенной за игорным столом или какой-нибудь еще большей глупостью.

— О, что касается меня, — живо заметил лейтенант, — то я нередко оказываюсь на свежем воздухе в столь ранний час и не проведя ночи без сна. Например, позавчера я уже в половине четвертого вместе со своей ротой стоял на плацу. Мы проводили занятия в Пратере. Правда, туда я ехал не в коляске.

Консул сердечно рассмеялся, что обрадовало Вилли, хотя смех и прозвучал несколько неестественно.

— Да, такие вещи я тоже проделывал не раз, правда, не будучи ни офицером, ни даже вольноопределяющимися, — сказал консул. — Так далеко я не продвинулся. Подумайте только, господин лейтенант, я в свое время отслужил три года и дослужился лишь до капрала. Такой уж я необразованный человек — или, по крайней мере, был таким. Правда, кое-что я впоследствии наверстал; путешествуя, часто имеешь такую возможность.

— Господин консул, наверно, немало поездили по свету, — предупредительно вставил Вилли.

— Да, этим я, конечно, могу похвастаться, — ответил консул. — Я побывал почти везде, только в одной стране никогда не был — и как раз в той, которую представляю как консул, — в Эквадоре. Но я собираюсь вскоре отказаться от места консула и поехать туда.

Он рассмеялся, и Вилли, хотя и с некоторым усилием, присоединился к нему.

Они ехали по длинному жалкому поселку, мимо одинаковых, серых, запущенных домиков. В одном палисаднике старик в фуфайке с засученными рукавами поливал кусты. Из только что открывшейся молочной лавки на улицу вышла молодая женщина в поношенном платье, с полным кувшином. Вилли испытывал страшную зависть к ним обоим — и к старику, поливавшему свой садик, и к женщине, купившей молока для мужа и детей. Он знал, что у них на душе спокойнее, чем у него. Экипаж проехал мимо высокого холодного здания, перед которым расхаживал часовой. Он взял «на караул», и лейтенант ответил вежливее, чем обычно отвечал на приветствия рядовых. Консул бросил на это здание взгляд, полный презрения и — воспоминаний. Вилли задумался. Какая ему в эту минуту польза от того, что прошлое консула, по всей вероятности, далеко не безупречно? Карточный долг есть карточный долг: его вправе требовать даже самый закоренелый преступник. Время идет, лошади бегут все быстрее, через час, быть может через полчаса, они будут в Вене, — а дальше что?

— А такие типы, как, например, этот лейтенант Грейзинг, спокойно разгуливают на свободе, — сказал консул, словно завершая ход своих мыслей.

«Так и есть, — подумал Вилли. — Этот человек когда-то сидел в тюрьме». В этот момент ему пришло в голову, что замечание консула весьма недвусмысленно оскорбляет его отсутствующего товарища. Должен ли он пропустить его мимо ушей, словно не расслышав, или же молча согласиться с ним?

— Я попросил бы вас, господин консул, не затрагивать моего товарища Грейзинга.

Консул ответил на это лишь пренебрежительным жестом.

— Странно, — сказал он, — как офицеры, так строго относящиеся к корпоративной чести, могут терпеть в своей среде человека, который сознательно угрожает здоровью другого человека, например глупой, неопытной девушке, и, возможно, убивает ее…

— Это нам не известно, — хрипло возразил Вилли. — Во всяком случае, мне не известно.

— Что вы, господин лейтенант! Я вовсе не собираюсь упрекать вас. Вы же лично не ответственны за подобные вещи и, значит, не в силах их изменить.

Вилли тщетно искал возражений. Он подумал, не обязан ли он довести до сведения товарищей высказывания консула. Быть может, он должен сначала переговорить об этом с полковым врачом Тугутом? Или посоветоваться с обер-лейтенантом Виммером? Но какое ему дело до всего этого?! Речь идет о нем, о нем самом, о его собственном положении, о его карьере, его жизни! Вдалеке, в первых лучах солнца, уже виднелась «Прядильщица на кресте». А он еще не сказал ни слова об отсрочке, пусть самой короткой отсрочке. Вдруг он почувствовал, как сосед тихо притронулся к его руке.

— Простите, господин лейтенант, лучше оставим эту тему, меня совершенно не волнует вопрос, господин ли лейтенант Грейзинг или кто другой… тем более что я едва ли буду иметь удовольствие сидеть еще раз за одним столом с этими господами.

Вилли словно что-то толкнуло.

— Как это понимать, господин консул?

— Я, видите ли, уезжаю, — холодно ответил консул.

— И скоро?

— Да. Послезавтра, вернее, уже завтра — во вторник.

— Надолго, господин консул?

— Пожалуй, да… от трех до тридцати лет.

На улице уже появилось довольно много подвод и тележек. Вилли, опустив голову, увидел, как позолоченные пуговицы его мундира сверкают в лучах восходящего солнца.

— Ваш отъезд — следствие внезапного решения, господин консул? — осведомился он.

— Отнюдь, господин лейтенант. Это уже давно известно. Я уезжаю в Америку, но пока не в Эквадор, а в Балтимору, где живет моя семья и где у меня дело. Правда, я вот уже лет восемь не могу заняться им лично там на месте.

«У него семья, — подумал Вилли. — А что же у него с фрейлейн Ригошек? И знает ли она, что он уезжает? Впрочем, мне-то какое дело? Времени больше терять нельзя. Для меня это вопрос жизни или смерти». И он невольно провел рукой по горлу.

— Это очень печально, что господин консул уезжает уже завтра, — сказал он растерянно. — А я думал, больше того, я на это просто рассчитывал, — голос его зазвучал легко, даже шутливо, — что господин консул даст мне в следующее воскресенье маленький реванш.

Консул пожал плечами, словно не допуская и мысли об этом.

«Что же мне делать? — думал Вилли. — Что делать? Прямо попросить его? Ну что ему какие-то несколько тысяч гульденов? У него семья в Америке… и фрейлейн Ригошек… Там у него целое дело… Что значат для него несколько тысяч гульденов?! А для меня это вопрос жизни или смерти».

Они ехали под мостом по направлению к городу. Со стороны Южного вокзала с грохотом вылетел поезд.

«Там люди едут в Баден, — думал Вилли, — и дальше, в Клагенфурт, в Триест, а оттуда, может быть, за океан, в другие части света…» И он завидовал им всем.

— Где прикажете высадить вас, господин лейтенант?

— О, не беспокойтесь, — ответил Вилли. — Где вам будет удобно. Я живу в Альзерских казармах.

— Я довезу вас до самых ворот, господин лейтенант.

Консул дал кучеру соответствующее распоряжение.

— Благодарю вас, господин консул, но, право же, в этом нет нужды…

Дома спали. Трамвайные рельсы, еще не тронутые дневным движением, гладкие и сверкающие, бежали рядом с ними.

Консул взглянул на часы:

— Хорошо доехали! Час десять минут. У вас сегодня выходной, господин лейтенант?

— Нет, — ответил Вилли, — сегодня у меня занятия на плацу.

— Ну тогда вы еще успеете немного вздремнуть.

— Разумеется, господин консул. Но я, пожалуй, устрою себе свободный день — скажу, что нездоров.

Консул кивнул и замолчал.

— Значит, в среду вы уезжаете, господин консул?

— Нет, господин лейтенант, — отвечал консул, подчеркивая каждое слово, — завтра, во вторник, вечером.

— Господин консул, хочу вам сознаться… Мне это чрезвычайно мучительно, но я очень боюсь, что никак не смогу в такой короткий срок… до двенадцати часов завтрашнего дня…

Консул по-прежнему молчал. Казалось, он не слушает.

— Не будет ли господин консул так добр назначить мне другой срок?

Консул покачал головой.

— О, не очень долгий, — продолжал Вилли, — я мог бы выдать господину консулу расписку или вексель и заверил бы честным словом, что в течение двух недель… я, конечно, найду способ…

Консул по-прежнему лишь покачивал головой, бесстрастно, механически.

— Господин консул, — снова начал Вилли, и, помимо его воли, голос его зазвучал умоляюще, — господин консул, мой дядя — Роберт Вильрам… Быть может, господину консулу известно это имя?