Отрава для сердец - Елена Арсеньева

Не в его правилах было брать баб тайком или насилкою! Ему нравилось до того распалить свою очередную любушку, чтоб она криком стала кричать, призывая его к себе. Девица же, гостья нежданная, спала, как царевна из сказки, словно сон был ей милее всего на свете, словно нетерпеливых мужских рук и вовсе не существовало! Но Григорий не мог ждать, покуда она проснется: то ли долгое телесное одиночество было повинно, то ли неописуемая красота, внезапно доставшаяся ему, – словом, не мог он медлить ни мгновения и получил свое, чудилось, еще прежде, чем достиг ее глубин, а может быть, даже прежде, чем они оба оказались лежащими на крякнувшем диванчике.

Судорога извержения была столь стремительна, мгновенна и обильна, что Григорий и сам как бы обмер. Чудилось, вся жизнь, все силы в один миг вырвались из него струей семени, чтобы наполнить женское лоно! И теперь он лежал, едва переводя дыхание, ощущая чресла свои как бы расплавленными, растекшимися и чувствуя только блаженную слабость во всем своем существе.

Ему было так тепло, так хорошо, так спокойно!.. Он даже вздремнул на минуточку, и уже какой-то легкий, многоцветный сон поплыл перед закрывшимися глазами, как вдруг то, на чем он так уютно устроился, слабо шевельнулось, и он пробудился, поняв, что его спящая красавица тоже наконец-то проснулась.

Он приподнялся на руках и заглянул ей в лицо, стараясь улыбаться так, будто не чувствовал ни малейшей неловкости за свою поспешность.

– Ну ладно, ладно, ragazza, – буркнул он. – Ей-богу, в следующий раз я позабочусь о тебе!

Тут же он подумал, что не уверен, будет ли нынче этот самый «следующий раз» – так полно, так сладостно опустошилось его тело, – а потом забыл и об этой мысли, и вообще обо всем на свете, завороженный изумленным взглядом огромных глаз диковинного, опалового, лунного оттенка. Он не мог оторваться от этих глаз, они притягивали, лишали рассудка, и когда незнакомка наконец моргнула, Григорий почти физически ощутил, что с него сняли какие-то путы. Она шевельнула губами, как бы желая что-то сказать, о чем-то спросить, но Григорий, внезапно испугавшись, что звук ее голоса окажется таким же колдовским, зачаровывающим, как взгляд, не нашел лучшего средства спасения – и прижался к ее губам.

Они были сухие, но такие мягкие и теплые, что у него сердце забилось от умиления: чудилось, цветочные лепестки касались его рта! Он так сжал их своими жадными губами, что они, конечно, сразу перестали быть сухими, но оставались сомкнутыми, и тогда он робко, словно прося позволения, попытался раздвинуть их языком. Губы разомкнулись – и Григорий встретился с ее языком: хозяин встречал гостя, и, видит бог, встречал его радушно. Их языки сомкнулись, а затем принялись медленно изучать, ощупывать, исследовать друг друга, и губы впивались все крепче, горели все жарче, и Григорий всем сердцем отдался этому чуду – поцелую.

Его никто и никогда так не целовал. Он никого и никогда не целовал так! Их языки сливались, сплетались, сражались; их губы впивались друг в друга, словно желали души вытянуть из своих обладателей – чистые, тихие, спокойные и праведные души, поселив вместо них в телах томление, нетерпение и ярый пламень страсти.

Если бы Григорий мог сейчас о чем-то думать, он непременно с насмешкой вспомнил бы, как только что опасался своей слабости. Какая там слабость, какая вялость! Он весь налился силой, его мышцы окаменели, кровь бешено неслась по жилам, сердце стучало как молот, и вся мощь его существа, всего тела, души, помыслов хлынула в его чресла. Наслаждение пронизывало его с головы до пят, и он уже готов был отозваться на его властный зов, когда вдруг тихий, нежный стон достиг его слуха, и Григорий невероятным усилием справился со своим нетерпением. Он замедлил безумную скорость своих движений, внешние ощущения постепенно вернулись к нему, и он почувствовал тиски колен, сжавших его бедра, и легкие руки на плечах, и жаркое дыхание на щеке.

Он и не заметил, когда вновь прильнул к ней, да так, что меж их телами не нашлось бы места даже лунному лучу! Не хотелось отрываться от этого тепла, однако хотелось и видеть, видеть ее, поэтому он потихоньку приподнялся и стал на колени меж ее раскинутых бедер. Она заметалась, задышала часто – и вдруг так тесно оплела его своими ногами, что Григорий понял: она испугалась, что он покинет ее. Все вдруг поплыло перед глазами. Он провел по ним рукою – они были влажны… и Григорий понял, что ее испуг тронул его сердце так, как не трогало, чудилось, ничто во всем белом свете!

– Я с тобой, – шепнул он и задрожал, увидев улыбку на ее губах. Улыбку счастья…

Она лежала, раскрывшись, как цветок, разбросав руки, с зажмуренными глазами и смеющимся ртом, и Григорий, не веря тому, что видел, тому, что чувствовал, принялся трогать и гладить ее тело, уже не понимая, кому дарует этими прикосновениями большее наслаждение: ей или себе.

Tеперь руки их двигались в унисон, и чувства одного были как бы зеркальным отражением чувств и ощущений другого. И когда, вволю изведав мягкости и нежности ее кожи на груди и на животе, Григорий запутался пальцами в шелковистых завитках, влажных и ароматных, он тотчас же ощутил, как ее длинные пальцы коснулись его плоти.

Пальцы его то замирали – и ее тело сотрясалось от нетерпения, то вновь продолжали игру. Дикая, древняя, темная мелодия наполняла вселенную, и женщина извивалась в ее все нарастающем ритме, пока вдруг не вскрикнула – тонко, изумленно, – не замерла, не простерла руки… И тогда Григорий рухнул в ее объятия, вцепился в плечи, влился во все ее изгибы, впился в приоткрытый беспокойный рот и припал к нему, как жаждущий – к источнику. Он пил жизнь из ее сердца через губы – и вливал эту жизнь в ее тело, потому что тело его содрогалось, изливалось, извергалось. Она впитывала покидающую его жизнь своим алчным лоном – и тут же возвращала ее поцелуями. Не будь их рты сомкнуты друг с другом так крепко, крики их страсти достигли бы берега, а пока воздух рвали неумолчные стоны – гимны наслаждению, которое сотрясало их тела и потрясало сердца.

Слишком сильно, слишком мощно, почти непереносимо… Они уснули враз, а может быть, милосердные боги погрузили их в беспамятство, которое сродни смерти – но все же еще не смерть.

А она, смертушка, стояла нынче близко, совсем близко, ибо за счастье, которое испытали эти двое в объятиях друг друга, судьба обычно требует щедрой платы. Иногда – и самой жизни.

18. Жена своего мужа

Троянда проснулась оттого, что лежала в чем-то мокром и холодном.

Открыла глаза, села – и невольно перекрестилась, увидев себя на золотистом, затканном цветами куцем диванчике, в тесном и низком помещении, сплошь деревянном, с занавеской в углу и с круглым окошком в стене, с диковинной, скудной мебелью. Но поразительнее всего выглядел мужчина, лежащий рядом с Трояндою.