Тринадцатая сказка - Диана Сеттерфилд

За пять минут до назначенного срока я вышла через кухонную дверь в сад.

Не светились ни окна дома, ни звезды в небе. Я брела в непроглядной тьме, то и дело сбиваясь с тропы, о чем тотчас предупреждали мягкий грунт под ногами и цеплявшие за одежду ветви кустов и деревьев. Одна ветка больно хлестнула меня по лицу, и я продолжила путь, прикрывая ладонью глаза. В голове у меня пульсировали странные, болезненно-ликующие звуки. Я поняла: это была ее песнь. Сестра приближалась ко мне.

Наконец я достигла места встречи. Темнота впереди пошевелилась: это был он. Я вытянула вперед руку, которая неловко ткнулась в Аврелиуса и через мгновение оказалась в его руке.

– Ты в порядке?

Я слышала его вопрос, но он доходил до меня откуда-то издалека.

– Мне кажется, у тебя жар.

Слова его были понятны, но для меня они ничего не значили.

Я хотела рассказать ему о ликующей песне в моей голове и о близости моей сестры, которая будет со мной с минуты на минуту. На это указывало и нарастающее жжение в правом боку. Я хотела все это сказать, но поющие звуки внутри меня усилились, встали преградой, не позволили мне заговорить.

Аврелиус отпустил мою руку, чтобы снять перчатку, после чего я ощутила на своем лбу его ладонь, неожиданно прохладную для столь жаркой ночи.

– Тебе нужно быть в постели, – сказал он.

Я потянула его за рукав; это движение вышло слабым, но он послушался и последовал за мной через сад – легко и плавно, как перевозимая на роликах статуя.

Я не помню, чтобы я брала ключи Джудит, но, должно быть, я это сделала. Я также не помню, как мы шли по длинным коридорам туда, где находились комнаты Эммелины. Правда, я помню дверь комнаты, но в моем воспоминании эта дверь медленно открывается сама собой при нашем приближении, что, разумеется, было невозможно. Вероятно, я все же воспользовалась ключом, чтобы ее отпереть, но этот момент выпал из моей памяти, где осталась только картина распахивающейся перед нами двери.

Так же фрагментарны и мои воспоминания о том, что происходило в комнате Эммелины. Отдельные временные отрезки вообще не оставили следа в памяти, тогда как некоторые эпизоды прокручиваются в полном беспорядке и с умопомрачительной скоростью. Лица пугающе разрастаются, а затем где-то на дальнем плане возникают Эммелина и Аврелиус, напоминающие пару кукольных фигурок. Сама же я неподвижно стою среди всего этого, безучастная к происходящему, поглощенная одной лишь собственной заботой: моей сестрой.

Позднее я попыталась расставить в логической последовательности те образы и сценки, которые воспроизводились памятью вперемешку, как в дурном сне.

Мы с Аврелиусом добрались до той части дома, где жила Эммелина. Звук наших шагов гасили толстые ковры. Мы прошли через одну комнату, затем через другую и оказались в помещении с дверью в его противоположном конце, выходящей непосредственно в сад. Эта дверь была открыта, и в ее проеме спиной к нам стояла седоволосая женщина. Она напевала – или, скорее, мычала – однообразный мотив. Ла-ла-ла-ла-ла. Те самые пять нот, что преследовали меня со времени моего первого появления в этом доме. Вот и теперь они достигли моих ушей, просочившись сквозь высокий пульсирующий звук – напев моей сестры. Стоявший рядом со мной Аврелиус, видимо, ждал, что я объявлю Эммелине о нашем приходе. Однако я не могла говорить. Вселенная свелась к невыносимому давлению звука внутри моего черепа; время растянулось в одну бесконечно долгую секунду; я была поражена немотой. Я закрыла ладонями уши в тщетной попытке приглушить эту какофонию. При виде моего жеста Аврелиус воскликнул: «Маргарет!»

Услышав позади себя незнакомый голос, Эммелина оборачивается.

Зеленые глаза исполнены тоски и боли. Безгубый рот округляется, и глухое монотонное пение перерастает в пронзительный вой, который вонзается мне в голову, как острый нож.

Аврелиус потрясенно переводит взгляд с меня на уродливое лицо женщины – своей матери. Ее вопль кромсает, разрывает на мелкие кусочки воздух в комнате.

На какое-то время я глохну и слепну, а когда ко мне возвращаются слух и зрение, вижу скорчившуюся на полу Эммелину, чей крик уже стих, сменившись жалобным повизгиванием. Аврелиус стоит на коленях над ней. Она беспорядочно машет руками, не то отталкивая его, не то пытаясь за него уцепиться. Наконец ему удается поймать и задержать в своих ладонях ее руку.

Рука в руке. Родная кровь.Аврелиус обращается в статую скорби.А в моей голове продолжает греметь яркий мучительный звук.Моя сестра… моя сестра…Мир исчезает, я остаюсь одна в агонии шума.Я могу себе представить, что случилось потом, хотя этого и нет в моих воспоминаниях. Аврелиус осторожно отпускает руку Эммелины, услышав чьи-то шаги за дверью, которая заперта изнутри. Потом раздается удивленное восклицание Джудит, обнаружившей пропажу своих ключей. За то время, что у нее уходит на поиск дубликатов (вероятно, имеющихся у Мориса), Аврелиус успевает исчезнуть в саду. Войдя наконец в комнату, Джудит на секунду застывает при виде лежащей на полу Эммелины, а затем, испуганно вскрикнув, устремляется ко мне.Но к тому времени я уже не понимаю, что происходит. Ослепительная вспышка света – моя сестра – заключает меня в объятия, берет надо мной власть, избавляет меня от моего несчастного сознания.Наконец-то.

У КАЖДОГО СВОЯ ИСТОРИЯ

Сознание возвращается ко мне вместе с чувством тревоги, внезапным и острым, как взгляд зеленых глаз мисс Винтер. Какие имена я могла произнести в бреду? Кто меня раздевал и укладывал в постель? О чем они могли догадаться по шраму на моем правом боку? Что сталось с Аврелиусом? Что я сделала с Эммелиной? Зрелище ее обезображенного лица сильнее всех прочих воспоминаний терзает меня во время затяжного перехода от сна к реальности.

Проснувшись, я не могу понять, какое сейчас время суток. Джудит находится рядом; она замечает, что я пошевелилась, и подносит к моим губам стакан с питьем. Я пью.

Прежде чем я успеваю заговорить, мною вновь овладевает сон.

Когда я пробудилась во второй раз, у моей постели сидела мисс Винтер с книгой в руках. Ее кресло было, как всегда, заполнено бархатными подушечками, но сама она – с белым пухом волос на черепе и оголившимся без косметики лицом – напоминала скорее непослушного ребенка, из озорства усевшегося на трон великой царицы.

Услышав шорох, она повернула голову в мою сторону.

– Приходил доктор Клифтон. У вас была очень высокая температура.

Я молчала.

– Мы не знали, что у вас день рождения, – продолжила она. – В доме не нашлось ни одной открытки: здесь дни рождения праздновать как-то не принято. Но зато мы принесли вам цветы.

В вазе на столике я увидела букет из волчеягодника, еще без листьев, но с нежными розовыми цветками, распустившимися по всей длине ветвей. Они наполняли воздух в комнате сладковатым, пьянящим благоуханием.

– Откуда вы узнали про мой день рождения?

– Вы сами нам это сообщили, когда разговаривали во сне. Я все жду, когда вы расскажете мне вашу историю, Маргарет.

– Мою? У меня нет никакой истории.

– Разумеется, есть. У каждого есть своя история.

– Но не у меня.

Я покачала головой. В памяти отдавалось смутное эхо слов, которые я могла произнести в бреду.

Переложив страницы ленточкой-закладкой, мисс Винтер закрыла книгу.

– У каждого есть своя история. Это как с семьями. Ты можешь не знать своих родителей, но твоя семья существует независимо от твоего знания или незнания. Ты можешь отдалиться от родственников, порвать с ними всякие отношения, но ты не вправе утверждать, что этих родственников у тебя нет. Точно так же обстоит дело с историями. Словом, – заключила она, – история есть у каждого. Вы не хотите поведать мне свою?

– Нет.

Она склонила голову набок, выжидая, что я скажу еще.

– Я никому не рассказывала свою историю. Если, конечно, считать, что она у меня есть. И я не вижу причин делать это сейчас.

Понимаю, – тихо сказала она, кивая с умудренно-всезнающим видом. – Разумеется, это ваше личное дело. – Она повернула лежавшую на колене правую кисть и посмотрела на свою искалеченную ладонь. – Вы вольны ничего не рассказывать, если таково ваше истинное желание. Но молчание не является естественной средой для историй. Им нужны слова. Без них они блекнут, болеют и умирают, а потом их призраки начинают нас преследовать, не давая покоя. – Она перевела взгляд на мое лицо. – Поверьте, Маргарет. Я это знаю по себе.

Большую часть времени я проводила во сне, а по пробуждении находила на столике у кровати какую-нибудь кашицу или бульон, приготовленные Джудит. Я съедала ложку или две, не больше. Когда Джудит приходила забрать поднос, она не могла скрыть разочарования моим никудышным аппетитом, но вслух меня не упрекала. Я не испытывала ни болей, ни озноба, ни тошноты. Только беспредельная усталость и угрызения совести лежали тяжким грузом у меня на сердце. Что я сделала с Эммелиной? А с Аврелиусом? Я мучилась воспоминаниями о той ночи в часы бодрствования; сознание своей вины преследовало меня во сне.