Новый Михаил - Владимир Викторович Бабкин

толкует о мире.

Профессор был озадачен, хотя для этого не было оснований: оба наблюдения были совершенно правильны. Имущие классы становились всё консервативнее, а массы – всё радикальнее. С точки зрения деловых кругов и мексиканской интеллигенции, революция уже зашла достаточно далеко и чересчур затянулась; пора было навести порядок. Это настроение разделялось и главными умеренно-революционными группами, которые поддерживали правительство президента Каррансы.

Этот разговор вскоре имел неожиданное продолжение. Меня спешно вызвал Истман – главный редактор «The Mass». После наших антивоенных публикаций Почтовая служба США отказала журналу в доставке, и мы уже почти месяц работали на энтузиазме и в стол. На удивление, в этот визит весь причитающийся гонорар мне выплатили. А с Максом состоялся интересный разговор.

– Джон, как ты смотришь на то, чтобы ещё раз съездить в Мексику?

– Макс, ты же знаешь, я не против работы, но лучше бы мне сейчас быть в Европе.

Макс понимающе закивал.

То, что Госдеп не выдал никому из нас паспорта в апреле, лишило нас возможности вести репортажи из революционной Европы.

– Похоже мы не успели туда, Джонни. Да и не выпустят нас. А вот Мексика ещё бурлит. Ты же знаешь новости, Джон?

– Конечно, холостой выстрел парижской Коммуны попал в Мексику, – пошутил я.

– Я рад твоему настрою, Джон. Думаю, у меня есть те, кто готов послать тебя снова в эту воронку, – вернул мне шутку Истман.

Уже через неделю я грузился на пароход, идущий до Гаваны, а оттуда в революционный Веракрус. Наше левое издание всё ещё было под запретом, и прикрытие для моего выезда предоставило шведское агентство «Propper News». Уже в Гаване я познакомился с кубинскими революционерами, плывущими «к товарищу Кабальеро», и с мексиканцами, возвращающимся для того, чтобы помочь своей родине.

В Веракрусе я увидел одинокий гордый Линкор Революции, возвышающийся над всеми суденышками и прибрежными лачугами, как Эйфелева башня над Парижем. По прибытии нас встретил контроль революционной стражи. Им я предъявил как редакционное задание от шведов, так и верительное письмо от американской соцпартии. Посмотрев мои документы, старшина стражи сразу стал обращаться ко мне «комараде Рид». Он позвонил куда-то, и нас с генералом Горостьетой[91] сопроводили до извозчика, который отвез нас сначала в гостиницу, а потом в здание местной милиции. Энрике, с которым я хорошо сошелся в дороге, по приезде пригласили к местному комиссару народной гвардии, меня же провели в кабинет руководителя всей крестьянско-рабочей милиции «комарада Ульяни – дона Д’Эбервиля», как мне представил его сопровождающий. В этот раз я не смог познакомиться с этим величайшим русским коммунаром, обмолвившись парой фраз, я был Владимиром признан за своего, и он выписал мне полный пропуск на всей «территории Революции». Зайдя в отдел пропаганды, я вообще попал с корабля на бал: меня сразу включили в группу, отправляющуюся в Мехико на переговоры с Каррансой. Коммунары ещё надеялись решить дело миром, но я по всему видел, что они готовятся и к другому итогу нашей миссии. Встретив вечером Энрике, ставшего с момента нашей встречи шефом 2-й революционной гвардейской бригады, я узнал, что через пять дней после моего отъезда народная гвардия выдвигается по нашим следам. Общаясь с ним, я почувствовал, что в Мексике в ближайшие 10 дней всё будет определено: революция или победит, или будет закончена. Взятие Мехико 25 октября частями Сапаты и «комбригадо Энрике» оправдало эти мои ощущения.

Римская империя. Рим. Квиринальский дворец. 24 сентября (7 октября) 1917 года

Войска парадным строем маршировали мимо дворца. Как и в моей истории, этот парад заканчивался не пьянкой в казармах, а уходом непосредственно на фронт. Прямо отсюда итальянские (а теперь уже римские), американские и русско-ромейские части отправлялись на вокзал для погрузки в эшелоны. Ситуация на севере была критической, и я не мог себе позволить прорыва на том участке. Даже падение Парижа не будет для нас столь катастрофичным. Мне нужен могущественный Pax Romana, а не карикатура на него.

Естественно, британцы, американцы и их сателлиты были больше озабочены Францией (официально) и желали всячески подорвать союз России и Италии (фактически), но и у меня были свои интересы.

Союз трех императоров если еще не сложился, то уже явно вырисовывался. Гордый от распиравшего его счастья мальчишка был нам нужен, и мы всячески поддерживали его эго. Как, впрочем, и его мамы, дай ей бог всяческого здоровья, ибо кровушки она с нас попьет еще огромное количество раз.

Коронация прошла, хоть и торжественно, но весьма скомканно, и ее никак нельзя было сравнить ни с коронацией в Москве, ни с коронацией в Константинополе. Впрочем, если все пойдет хорошо, и в Риме, и в Париже вскоре появятся огромные комплексы, куда более масштабные, чем римский Витторио с Виктором Эммануилом II на коне и надписью: «Отец Отечества». Нет, третьему Виктору Эммануилу напишут что-то типа «Отец империи». Или совсем уж пафосное: «Отец Рима».

Великобритания. Лондон. Стрэнд. 7 октября 1917 года

Оскар О’Коннор шел по Стрэнду в сторону центра, пытаясь протиснуться сквозь столпившихся вдоль края дороги возбужденных людей. Бобби оттесняли толпу с мостовой, давая возможность приближающемуся кортежу беспрепятственно проехать в сторону парламента.

К счастью, Оскар благополучно пересек перекресток с Ланкастер-плейс и, взглянув на часы, ускорил шаг. Кортеж приближался, а встречаться с ним у мистера О’Коннора не было ни малейшего желания.

Что ж, вот и угол Савой-стрит. Пора.

Он поспешил к набережной Виктории, стремясь не слишком привлекать к себе внимание. Впрочем, спешащих джентльменов вокруг было предостаточно, и вряд ли кто-то стал бы к нему присматриваться.

Сзади что-то мощно грохнуло, сверху посыпались стекла, раздались крики, толпа сначала хлынула прочь, затем, словно морская волна, покатила обратно, и Оскар, увлеченный этой волной, вновь двинулся в сторону Стрэнда.

– Что? Что случилось?

Этот вопрос задавали друг другу сотни зевак, которые