История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Очень скоро, буквально сразу же выяснилось, что оный Генрих времени попусту терять не намерен – едва прибыв в расположение войск, собравшихся штурмовать ворота Ферро, он сразу же имел беседу с Мемом Рамиресом, потребовав, чтобы выделено ему было потребное для амбициозной задачи число людей, и начал с того, что принялся рубить деревья, как те, что выросли там в округе сами собой, так и посаженные некогда маврами, не предполагавшими, что, образно и в обратном смысле говоря, пилят сук, на котором сидят, и вот она, в очередной раз скажем, ирония судьбы. Однако нам не следует углубляться в эти описания, сначала не предуведомив читателя, что прибытие рыцаря Генриха и сопровождавших его лиц вызвало в лагере большой переполох, поскольку явился иностранный технический специалист и вдобавок немец, то есть дважды спец, и одни по врожденному ли или дорогой ценой приобретенному скептицизму сильно сомневались в его достоинствах и, значит, в достижении результатов, другие считали, что раньше времени не стоит судить того, кто еще не получил возможности показать себя и во всей красе проявить, третьи же, люди практической складки, а потому склонные к объективности суждений, признавали тот очевидный факт, что мавра лучше воевать, когда он перед нами и вровень с нами, нежели когда с высоты стен швыряет в нас камни, используя всемирное тяготение себе во благо, тогда как мы внизу в равной степени страдаем от последствий этого закона, равно как от камней. Но, не встревая в эту полемику, неотъемлемую от проблем военно-промышленного комплекса, Могейме не сводил с женщины в паланкине глаз и не верил ни им, ни своему счастью. Никогда больше не придется ему шататься по Грасе, постоянно подвергаясь опасности нарваться на патруль военной полиции, который поинтересуется: А что это ты тут делаешь в таком отдалении от своей части, теперь гора пришла к Магомету, и не потому, что Магомет не захотел идти к горе, мы все здесь свидетельствуем, как сильно было его желание, а потому, что над Магометом поставлены сержант, прапорщик, капитан, а поскольку время военное, увольнительных еще меньше, чем возможностей, пусть даже подкрепленных изобретательностью. Оуроана эта едва ли будет сидеть сиднем в шатре и в ожидании, когда же рыцарь Генрих придет избыть в ее объятиях те тревоги, что так легко переходят от духа, который хочет мистической связи с Богом, к телу, потому что мистика мечтает быть лишь с плотью, и, если взять в расчет ограниченное пространство театра военных действий, будет гораздо больше шансов увидеть, как оная Оуроана прогуливается по лагерю или, наблюдая за играющим в волнах тунцом, стоит на берегу в покойные часы отдохновения, случающиеся обычно в предвечерье, когда солдаты приходят к реке в попытке прийти в себя от неистово жаркого дня и от битвы, что еще жарче. Следует ожидать, что все усилия личного состава будут сосредоточены на сооружении башен, ибо при такой скудости сил и средств безумием было бы распылять их на действия, обреченные на неуспех, не считая, понятно, диверсий, призванных отвлекать противника и тем самым обеспечивать плотникам спокойствие, без которого не довести до конца рискованную работу. В черновике письма к Осберну брат Рожейро подробнейшим образом описал прибытие рыцаря Генриха в лагерь у ворот Ферро и даже, пусть и вскользь, все же упомянул о сопровождавшей его даме по имени Оуроана, прекрасной, как утренняя заря, таинственной, как восход луны, каковые образы отправитель, движимый, с одной стороны, собственным благоразумием, а с другой – опасением оскорбить целомудрие получателя, все же предпочел из окончательного текста исключить. Что же, не исключено, что это и иные затаенные движения души объясняют, почему брат Рожейро так пристально – явно сублимируя – следил за всеми словами и делами немецкого рыцаря Генриха и до, и главным образом после его кончины, злосчастной, но не бесславной, о чем в свое время будет рассказано. Для ясности скажем еще, что брат Рожейро, не имея возможности удовлетворить свое влечение к Оуроане, не находил иного способа и выхода – кроме, быть может, глубоко тайных – канализировать его, нежели превозносить до небес человека, регулярно ею обладавшего. Натура человеческая так сложна, что от нее всего-всего можно ждать.

Сеньора Мария пришла в обычный час, после обеда, и, едва ступив за порог, принялась бурчать, причем в равной степени как бы про себя, но вместе с тем и вслух, и достичь такого сочетания необыкновенно трудно, поскольку у него двойное целеполагание – вроде бы и скрыть желание что-то узнать, а одновременно показать, что недопонимания не допустит. Это великолепный образчик высокого дипломатического искусства, управляемого, однако, интуицией, если не инстинктом, и подобное поведение достигло главной своей цели – вселить безотчетный панический страх в душу корректора, которому пора готовиться к тому, что всеобщим достоянием сделаются его самые сокровенные тайны. Сеньора Мария склонна к садизму, хоть и не подозревает об этом. Она поздоровалась у дверей в спальню, проворчала что-то два раза, дабы Раймундо Силва не сомневался, что она, хоть и простая приходящая прислуга, обонянием наделена в достаточной мере и способна уловить оставшийся в воздухе аромат духов. Раймундо Силва ответил на приветствие и продолжал писать, ограничившись быстрым взглядом на нее и решив притвориться, будто не понимает сути происходящего, а на лице сеньоры Марии первоначальное удивление быстро сменилось особым выражением, означающим: Меня не проведешь, покуда она пристально оглядывала кровать – не наспех оправленную так, как научился делать это Раймундо Силва в попытках хоть немного отличить свое ложе от лежака какого-нибудь бродяги, но застеленную идеально, с той безупречностью, что доступна лишь женским рукам. Сеньора Мария кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание, но Раймундо Силва сделал вид, будто погружен в работу, хотя на самом деле сердце его билось в нелепом смятении: Я не обязан давать отчет о своей жизни, думал он и негодовал на самого себя за поиски трусливых оправданий, на себя, начавшего сейчас такую полную и совершенную любовь, а потом все же поднял голову и спросил: что вы хотели, и этот суховато-непринужденный тон унял наступательный порыв женщины: Нет, сеньор, ничего не хотела, просто так смотрю. Раймундо Силва мог бы удовольствоваться этим путаным ответом, но предпочел гнуть свое: И куда же вы смотрите. Да никуда, на кровать. И что же кровать. Да ничего кровать, застелена. Ну застелена, и что с того. Да ничего, и сеньора Мария повернулась спиной, оробев, и не задала вопрос, вертевшийся у нее на языке: Кто же ее застелил, и так и не узнала, какой ответ получила бы от Раймундо Силвы, который в свой черед этого не знал тоже. Весь свой рабочий день сеньора Мария не входила в спальню, как бы давая понять хозяину, что считает эту часть квартиры уже вне своей юрисдикции, однако горькое разочарование в душе не смогла или не захотела заглушить, как и шум, производимый домашними трудами, который она, напротив, усилила. Раймундо Силва поначалу решил отнестись к этому со снисходительной улыбкой, и лишь когда злой умысел стал слишком уж очевиден, вышел в коридор: Нельзя ли немного потише, я работаю, на что сеньора Мария могла бы ответить, что и она тут не баклуши бьет и что не с нашим счастьем зарабатывать себе на прожитье, за столом сидючи тихо и молча, однако сухая резкость просьбы, пусть даже и столь чреватой конфликтом, переборола желание и заткнула ей рот. Более же всего раздражало сеньору Марию, что столь разительные перемены происходят в ее отсутствие, и, не будь она столь наблюдательна, в один прекрасный день ее вполне могла бы здесь, в доме, застать врасплох встреча с другой женщиной, которой притом совершенно невозможно было бы поставить ребром самый жгучий вопрос: Кто вы такая, кто вас звал сюда, мужчины бесчувственны и ничего ни в чем не смыслят, ну что бы стоило Раймундо Силве удостоить ее хоть полсловечком улыбчиво-доверительного признания, способного, без сомнения, смягчить нестерпимую боль черной ревности, ибо именно так называется недуг, от которого страждет сеньора Мария и сама того не знает. Вертятся у нее в голове и иные соображения, более практического и прозаического толка, и главное из них – мысль о том, во что превратится ее работа по дому, если эта неизвестная женщина, оказавшись не случайно подцепленной мимолетной подружкой, начнет тут командовать: Вот здесь еще протрите, указывая грязным от пыли кончиком пальца на дверную притолоку, то есть совершая совершенно гнусное деяние, на которое до сей поры еще ни одна прислуга не ответила фразой, достойной занесения в анналы: В задницу себе засунь – еще грязней выйдет. Горе человеку, пришедшему в мир, чтобы подчиняться, думает сеньора Мария и принимается чистить уже однажды вычищенное, а слезы меж тем поднимаются от сердца к глазам неизвестно почему, а верней всего, потому, что дело происходит перед зеркалом в ванной, и в этот миг даже дивные волосы сеньоры Марии не вносят умиротворения в ее истерзанную душу. Ближе к вечеру зазвонил телефон, и Раймундо Силва взял трубку, звонили из издательства, обманывая ожидания прислуги, по делу звонили: Да, говорил он, свободен и могу, пришлите рукопись в любое время, или, если угодно, я сам заберу, и дальше разговор крутился вокруг тех же предметов – вычитка, сверка, сроки, и подобные монологи сеньора Мария слышала много раз, разница лишь в невидимом собеседнике, раньше это был некий Коста, а сейчас какая-то, по всему видать, дама, и по этой, наверно, причине Раймундо Силва так любезничает, любезничает – это термин сеньоры Марии, ох уж эти мужчины, но при всей своей проницательности она и подумать не может, что хозяин разговаривает с той самой женщиной, проведшей у него прошлую ночь, и получает несказанное удовольствие, произнося нейтрально звучащие слова, которые лишь для них двоих переводятся на другой язык – язык чувств и эмоций, как говорится, говорится книга, а читается поцелуй, говорится да, а слышится навсегда, говорится добрый день, а звучит я люблю тебя. О, если бы сеньора Мария владела наукой криптофонией и, благодаря ей, разгадала бы весь секрет, смеясь над теми, кто вздумал посмеяться над ней, о-о, мысль эта явным образом притянута за уши и может объясняться только досадой, поскольку ни Раймундо Силва, ни Мария-Сара не могут и вообразить, что причиняют сеньоре Марии такие муки, а вот если бы могли, все равно не стали бы над ней потешаться, иначе недостойны были бы именоваться людьми. С учетом всего вышеизложенного совершенно нельзя исключать, что сеньора Мария полюбит Марию-Сару, ведь и от сердца тоже можно ждать чего угодно – даже и того, что противоречия его обретут гармонию.