Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Я потеряла счет времени и не понимала, что происходит. Через десять минут или через час спустилась Белл и заговорила с нами. Со мной и с Эльзой. Где был Луис? Я обнаружила, что понятия не имею, куда делся Луис. Кто-то позвонил в полицию, но вряд ли это были мы. Наверное, проходивший мимо сосед. Может, крик Марка, разнесшийся по Ноттинг-Хиллу, собрал у наших ворот небольшую толпу? Я слышала звуки сирен задолго до приезда полиции, но потом выяснилось, что это были пожарные, тушившие огонь в Уэстборн-Гроув.

Полицейский врач осторожно поднял Козетту с тела Марка. Ее лицо было ужасным, измазанное кровью, искаженное до неузнаваемости невыносимой мукой. Ее положили на диван, где лежало тело Тетушки в ночь ее смерти. Врач сделал Козетте укол успокоительного, но если она и заснула, сон был не очень глубоким и не помешал Леонардо, приехавшему позже, забрать ее с собой.

Больше я ее не видела.

Говорили, она давала показания на суде над Белл. Нас с Эльзой не вызывали. Белл рассказала и полиции, и врачу все, что она сделала, и казалось, даже гордилась этим; она все рассказала бы и в Центральном уголовном суде, если бы адвокат не посоветовал ей не давать показания. Английские законы предусматривают для убийцы только одно наказание — пожизненное заключение. Обычно приговоренные к пожизненному заключению выходят через десять лет, если судья или присяжные специально не оговаривают более длительный срок. Именно так произошло в деле Белл, поскольку после вынесения приговора, когда стало возможным открыть суду прежние правонарушения, было оглашено, что в возрасте двенадцати лет Белл, будучи средним ребенком в семье (старшему мальчику было пятнадцать), убила маленькую сестру.

Те таинственные годы, о которых Белл иногда рассказывала намеками, но по большей части умалчивала, она провела в специальном отделении женской открытой тюрьмы, созданном для нее одной. Она училась и, несмотря на то что редко или вообще никогда не оставалась одна, страдала от одиночества. В шестнадцать лет — с ней явно не знали, что делать, — ее перевели в детский дом и передали под опеку местных властей. За свою жизнь я слышала много рассказов о том, как в детстве люди пытались убить младшего брата или сестру, которые, как они считали, украли у них нежную родительскую любовь, которая прежде предназначалась лишь одному потенциальному убийце. Козетта однажды призналась мне, что пыталась убить Оливера, напихав ему в нос и рот цинковую мазь с касторовым маслом, но в комнату вовремя вошла мать. У большинства детей ничего не выходит, но лишь из-за неумения или своевременного вмешательства взрослых. У Козетты не вышло, потому что в комнату вошла мать. У Белл вышло. Вернись ее мать на две минуты раньше, Белл не задушила бы двухлетнюю Сьюзен — это было бы несостоявшееся насильственное действие со стороны ребенка, обезумевшего от ревности.

Но Белл постигла то, что большинству из нас не суждено постичь: однажды убивший может убить вновь. Лиха беда начало.

— Должно быть, Козетта теперь фантастически богата, — задумчиво сказала Белл. — Я имею в виду, твои слова, что старик тоже не беден, а умереть он должен первым.

Если Белл не выбирает слов, то мне тоже плевать:

— Ты бы убила Козетту?

Характерный косой взгляд. Поджатые губы. Она выглядит здоровой и сильной, с надеждой смотрит в будущее.

— Я думала, что она умирает, ведь так? Мне бы не пришлось ее убивать, если бы она была смертельно больна, в чем я не сомневалась. — Белл как-то странно смотрит на меня — вопросительно, задумчиво и абсолютно спокойно — и уже другим тоном прибавляет: — Послушай, а почему ты не пыталась с ней встретиться?

— Наверное, потому, что уже ничего не вернешь. Ссора, ее обвинения и моя неспособность их опровергнуть, годы молчания — все это будет всегда разделять нас. — Я вдруг поняла, что Белл все равно не поймет. Ей недоступны нюансы человеческих отношений, оттенки любви. Она ничего не знает о высоких отношениях, о своего рода невинности, присутствовавшей в нашей с Козеттой дружбе, похожей на отношения матери и ребенка, дружбе, которая выглядела прочной, но оказалась разрушенной первым же ударом извне. — Не думай, что я не оценила твою бескорыстную попытку обеспечить мне наследство, — сказала я. — Но тебе не кажется, что твое присутствие в моей жизни может стать непреодолимым препятствием?

— Нет, если у нас будет большой дом, разделенный на две половины. Ей не обязательно меня видеть. Кроме того, — нет, Белл не меняется, осталась такой же, откровенной, безжалостной и безнадежно эгоистичной, — я тоже могу ей кое-что предъявить. Не забывай, она увела у меня любовника.

Словно и не было этих лет. Словно Марк жив, а сама Белл не провела четырнадцать лет в тюрьме. Козетта говорила, что хотела бы уводить чужих мужей, говорила как о недостижимой мечте, но мечта стала явью: Козетта увела чужого мужчину, ей это удалось.

— Ты никогда не рассказывала, как вы с ним познакомились, — сказала я, пытаясь отвлечь Белл от Козетты. — Сколько вы уже были знакомы до того, как ты привела его в «Дом с лестницей»?

Она странно посмотрела на меня, искоса, задумчиво, будто оценивала, как я отнесусь к ее словам, — простое любопытство, которое ее не остановит.

— Мы познакомились в «Глобальном опыте».

— Нет, это я его там впервые увидела. Вы сидели за одним столиком, и я подумала, что вы брат и сестра.

— Ты сама подсказала мне эту мысль. — Кривая, мудрая улыбка. — У тебя отлично получалось подкидывать мне идеи, Лиззи. — Еще сигарета, и взгляд за облачком дыма становится жестким. — У меня есть настоящий брат, ты знаешь. Мы не виделись тысячу лет. Когда ты спросила о Марке, я сначала растерялась. Подумала: это Алан, но откуда он тут? Потом посмотрела и увидела, что не он. Но тебе ответила «да». Алан, мой настоящий брат, уродлив и глуп — то есть был и, наверное, остался таким, — а Марк был красивым, правда? Я подумала, что назову его братом, а потом как-нибудь с ним познакомлюсь. Забавно, правда? Я никогда его раньше не видела.

Я знаю, что она лгала ради удовольствия. Собственный голос кажется мне чужим:

— Не верю. Этого не может быть. Он сидел за твоим столиком.

— Это был не мой столик. Я просто за ним сидела. На всех не хватало столов. Там были и другие — понятия не имею, кто они. Когда Марк вернулся — он тоже был один, — я сказала, что его принимают за моего брата. Ему не кажется, что мы похожи? Так я его спросила. Вот так, Лиззи, все и началось. Мы выпили, а потом поехали к нему. Марк сказал, что рад, что он не мой брат.

— Это пригодилось потом. Бесполезно пытаться жениться на Козетте, если бы она знала, что Марк был моим любовником. Брат гораздо лучше. Обе твои идеи были очень хороши — и они сработали бы, не будь я такой дурой!

Значит, я действительно виновата, все случилось из-за моих слов и поступков, и Козетта была права, обвиняя меня. Возможно, дело в головной боли, но все это выглядит нереальным, и любое действие, любой поступок кажутся невозможными. Уже несколько недель я не написала ни строчки, и если головная боль появляется и исчезает, то депрессия не отпускает ни на минуту. И еще кое-что, о чем я никогда не слышала. Вечером я ложусь в постель и засыпаю, но уже через несколько секунд просыпаюсь — в таком ужасе и панике, в таком неописуемом страхе перед самой жизнью, что все мое тело дергается и извивается, а широко раскрытые глаза с ужасом всматриваются в темноту. Минут через десять или около того все проходит, и я возвращаюсь к уже привычной мирной и спокойной депрессии, и в конце концов засыпаю. Что это? Почему оно приходит ко мне?

Я рассказываю Белл. Ей бесполезно о таком говорить, но я все равно рассказываю. Включи свет, предлагает она, или выпей что-нибудь. Я попыталась. Но лампочка в ночнике перегорела, и щелканье выключателем ни к чему не привело, и хотя мне казалось, что я крепко держу бокал, он выскользнул на пол. Я его уронила, а вместе с ним часы, аспирин и кольцо с гелиотропом. Поэтому теперь я все время ношу перстень, никогда его не снимаю.

Перед тем как пойти к адвокату, я задала Белл один вопрос. Спросила, как она понимает любовь. Белл задумалась, но ненадолго:

— Быть для кого-то главным. Когда ты самый главный человек в чьей-то жизни.

— А для тебя самой? Когда ты сама любишь?

Она никогда об этом не задумывалась. Для нее любовь — это нечто такое, что ты получаешь. Или не получаешь.

— У отца и матери я была главной, пока не появилась Сьюзен. Я думала, что была главной у Марка. У Сайласа не было главных, разве что он сам. — Я видела, что Белл нисколько не смущается. Она никогда не стеснялась обсуждать людей, включая себя саму. — Вот что я тебе скажу: ты должна хотеть, чтобы этот человек хотел тебя, а все остальное не считается.

Лучше в это не углубляться. Так безопаснее. Неужели я все еще испытываю к ней какие-то чувства? А она ко мне, хотя бы чуть-чуть? В жизни Белл есть еще одна страсть, о которой мы никогда не говорили и которая осталась не удовлетворенной. Может, именно она и есть причина и суть разочарования и отчаяния? Приносящая невыносимые страдания, но недостижимая? Я сказала, что мы никогда об этом не говорили, но наш визит к адвокату имеет к ней прямое отношение.