Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

Дора

«Шведский врач хорошо вылечил Лёвочку, но не во всякой аптеке есть такое лекарство», – писал 8 мая 1896 года Толстому его старший брат Сергей Николаевич.

Ее полное имя было Сигне Йоханна Доротея Вестерлунд. Когда Лев Львович впервые увидел ее, девочке было семнадцать лет. Она обожала отца и была похожа на него широко расставленными глазами, но вот характером – более мягким и женственным – была похожа на мать, Нину Вестерлунд, урожденную Флодерус, которую Лев Львович в письме домой охарактеризовал так: «простая женщина, скромная и добрая из мелкой помещичьей семьи».

Итак, по воспоминаниям Льва Львовича, они познакомились в самом конце 1895 года, на третий день Рождества, когда молодой русский граф посетил Вестерлундов в их доме. По случая праздников в Энчёпинге собралась вся небольшая семья: отец, мать, две дочери и старшая сестра хозяйки Матильда Флодерус, старая дева семидесяти лет, служившая секретарем доктора и любимая как домочадцами, так и больными, которые называли ее «тетушка Ma». Младшая дочь Вестерлундов особенно была привязана к старой тетушке. К старшей сестре она испытывала восторженную любовь. На это обратил внимание русский гость: сев за стол рядом с сестрой, Доллан схватила ее руку и страстно поцеловала.

В воспоминаниях Лев Львович не пишет подробно о том, какое впечатление произвела на него Доротея Вестерлунд, когда она «быстрыми шагами вошла, почти вбежала» в гостиную, где уже все собрались на ужин. Он также ничего не пишет о том, говорил ли он обстоятельно со своей будущей невестой о возможности брака с ней. И как было успеть сделать это за время рождественских каникул, когда они несколько раз гуляли и встречались на катке? На каком языке они объяснились в любви? Лев Львович почти совсем не говорил по-шведски, а Дора совсем не знала русского. Он свободно владел английским, а она его только учила в Стокгольме. На этом языке они и объяснялись. После каникул Дора уехала в Стокгольм, а уже в феврале Лев Львович просил у Вестерлундов руки их дочери. Согласия своих родителей он не спрашивал, поставив их перед фактом письменно. Мать Доры колебалась. Отец был смущен, но и явно польщен этим предложением. Сама Дора, как выяснилось очень скоро, вообще ничего не понимала и отнеслась к замужеству совершенно по-детски, будто к интересной игре.

Но в этой удивительной карусели со сватовством была одна важная деталь. Общение Льва Львовича с будущей невестой происходило на катке. И, конечно, молодой русский граф, в семье которого был культ коньков (на них катались дети и взрослые, в Ясной Поляне и в Москве во дворе хамовнического дома), мог похвастаться перед Дорой своим мастерством. Как Лёвин перед Кити в зимнем эпизоде в «Анне Карениной». Но история сватовства Лёвина к Кити, как и история женитьбы и семейной жизни, были прямой проекцией отношений Льва Николаевича и Софьи Андреевны в шестидесятые годы. Когда Сонечка выходила замуж, ей только-только исполнилось восемнадцать лет. Ее отцом был врач, Андрей Евстафьевич Берс, немец по национальности. Он был небогат, но всеми любим в своей кремлевской округе. И у него тоже было три дочери.

Лев Львович должен был обратить внимание на череду этих совпадений. Вопрос в том, как он их расценил?

23 февраля 1896 года он сообщает матери: «Да не возмутит Ваши души это письмо, а пусть успокоит, и да будут ночи Ваши спокойные, а дни радостные, как мои.

Но пусть это известие не выходит из нашего дома.

Переживал я то, что полюбил девушку, которая полюбила меня, и настолько искренно и сильно с обеих сторон, что мы не можем скрывать этого.

Когда мы женимся, это неизвестно. Надеемся следующей осенью или зимой, пока же всё время надеюсь быть с ней вместе и весну и лето. Она хочет выхаживать меня, а мне с нею жизнь и счастье. Напишите ей и отцу, кто хочет, – папа́, Вы, сестры. Это будет нам всем большая радость…»

В письме к отцу он подробно рассказывает о Доре:

«Она не религиозная церковно – выросла и приучена к свободе всяческой… Когда я говорил о крещении, она заявила, что не позволит своих детей так мучить. Она также не может понять, как в России секут. Это просто ей не понятно, как мне не понятно, чтобы продавали людей на базарах. Не любит она и охоты. Говорит, что это как Монте-Карло – спокойно нельзя застрелить зайца, а надо быть в лихорадке. Она серьезная и энергичная, очень любит своего отца и из одной страсти переходит к другой. У нее хорошая память, и, я надеюсь, если Бог даст, русский пойдет бойко. Я раз заподозрил ее в том, что она скрыла от меня одну мелочь. Я был этим огорчен и сказал ей, что если она будет мне не всё говорить или говорить неправду – я буду несчастен. Тогда она бросилась ко мне и была так огорчена, что я мог подумать, что я увидал, что от нее никогда не будет лжи. Never, never – так и осталось у меня в ушах…

Напиши и присоветуй, что бы пригодилось с такой 17-ти летней душой в наши первые дни».

В этом письме Лев Львович подыгрывал отцу, стараясь представить Дору в выгодном для взглядов отца свете. Как и Дора, вероятно, подыгрывала сыну Толстого, говоря, что не может представить, как это возможно – сечь живого человека или убивать живого зайца! Но ведь и сватовство Лёвина к Кити (как и Льва Николаевича к Сонечке Берс) тоже происходило в атмосфере игры: вспомним ломберный столик, на котором герой и автор писали начальными буквами объяснение в любви.

Главное условие, которое сразу было поставлено между молодыми супругами Толстыми, Львом и Соней, ими же самими в начале семейной жизни, – никакой лжи! Знать друг о друге каждую мелочь! Не скрывать друг от друга свои дневники, письма! Never, never! Или он и она будут несчастны!

Спустя тридцать лет повторялась та же история. В ней только не хватало одного обстоятельства места.

В ней не хватало Ясной Поляны.

Письма из Ясной Поляны

Все матери одинаковы… Как и Нина Вестерлунд, Софья Толстая настороженно отнеслась к решению молодых. Ее смутило, что невеста сына иностранка. Она сразу и безошибочно почувствовала: здесь и скрывается подводный камень для будущей семейной жизни. 4 марта 1896 года мать пишет Лёве в Швецию:

«Когда всё кончено и решено – стало, конечно, страшно за вас. Но будущее всегда для всех темно и будем надеяться и молить Бога, что всё будет хорошо. И хотелось бы мне предупредить вас, как много будет трудностей, осложнений и разочарований, – но ведь вы теперь ничему не поверите. – То, что невеста твоя иностранка, во многом сделает вам жизнь трудной».

Несколько дней спустя она вновь пишет: «Очень стало за вас страшно, когда всё решилось. Подумал ли ты хорошенько, примерил ли Дору и ее жизнь с тобой к России, к семье, ко всем обстоятельствам и осложнениям жизни? А ведь то, что она не русская, – это для вас обоих, особенно для нее, лишняя трудность и лишнее осложнение в жизни. – Не суетись и не нервничай, ради Бога; и сам с собой строже и лучше проверяй и обдумывай свое положение. Теперь жизнь пойдет серьезней и еще трудней: ведь ты один ею будешь и должен руководить, т. е. жизнью».