Блэк - Александр Дюма

— Но что же в этом плохого, моя дорогая?

Тереза закрыла лицо ладонями.

— Ну, что ты, что ты! Продолжай! — произнес шевалье самым ободряющим тоном, на который был способен.

— Да, я должна рассказать все, — ответила молодая девушка, — и вы такой добрый, такой сострадательный, вы простите бедной сироте ее грех от своего имени и от имени света. Вы говорите, что хотите стать мне отцом, тогда вы обязаны знать всю правду. Это поможет вам ближе познакомиться с вашей приемной дочерью, и еще мне кажется, что, когда я вам расскажу все, когда вы узнаете, что может извинить мою ошибку, я буду свободнее чувствовать себя с вами.

— Говорите же, дитя мое, и рассчитывайте на мою снисходительность, она будет заодно с моей нежностью и избавит вас от всего тягостного и мучительного, что могло бы содержать ваше признание.

— О! Да, да! Будьте уверены, вы узнаете обо всем, — отвечала Тереза, протягивая шевалье руку, которую тот отечески сжал в своих ладонях.

— В семнадцать лет, как я вам только что говорила, я стала самой ловкой мастерицей нашей мастерской, и меня определили к одной из самых искусных белошвеек на улице Сент-Оноре.

Однажды у мадам Дюбуа, так звали хозяйку, у которой я работала, появился молодой человек в сопровождении своего отца, чтобы заказать различные предметы для свадебного подарка, который он собирался преподнести своей невесте; я не смогу вам описать, как выглядел отец, мои глаза видели только молодого человека. На первый взгляд в его внешности не было ничего особо выдающегося. Почему же я не могла отвести от него взор? Этого я никогда не смогу объяснить, если только не считать все случившееся вмешательством самой судьбы; впрочем, мне показалось, что он также подолгу смотрел на меня, и весь остаток дня и часть ночи, проведенную без сна, я не находила себе места от волнения.

На следующий день он вернулся, якобы желая дополнить отданные накануне указания, и мне показалось, что он смотрел на меня с гораздо большей настойчивостью, чем в первый раз. Но в этот второй день я вся дрожала и едва осмеливалась поднять на него глаза; в тот момент, когда его рука легла на ручку двери, ведущей в ту комнату, где была я, у меня похолодело сердце, хотя я его еще не видела, и ничто не могло мне подсказать, что это был он.

Затем, когда он вошел, и я его увидела, напротив, что-то подобное пламени пробежало по моим жилам и заставило вздыматься мою грудь весь остаток дня; назавтра он вернулся опять, затем послезавтра; он был так нежен, так добр, так сердечен и ласков, что смутное и неопределенное чувство, которое с первого же дня связало меня с ним, не замедлило принять более определенный характер. Я поняла, что я его люблю, и моя привязанность к нему была такой сильной, что я ни на минуту не задумывалась о том, что через несколько дней он отдаст свое имя и свою руку другой, той, которой уже, возможно, принадлежало его сердце.

Но, однако, мне хотелось увидеть эту женщину. Когда хозяйка нашего заведения отсутствовала, тогда вместо нее руководить мастерской оставалась я; однажды, когда она поехала за покупками, я бросила в коробку несколько отрезов, вышла и пошла в направлении особняка, где, как мне известно было, проживала невеста того, кого я так безумно любила.

Я спросила мадемуазель Адель де Клермон.

Она носила это имя.

Мне пришлось долго ждать.

Каждый звонок колокольчика, доносившийся снаружи, отдавался у меня в сердце; мне все время казалось, что это был он.

Наконец, меня провели к молодой девушке.

Ей было около двадцати четырех — двадцати пяти лет, она была высока ростом, с черными волосами, худощава; у нее был повелительный вид и злое выражение лица. Мое сердце забилось от радости. Анри — а его звали Анри — не мог любить такую женщину.

Я объяснила свое появление необходимостью снять некоторые мерки; проделав эту работу, я вышла, испытывая глубокое волнение.

Я была уже на последних ступенях лестницы, когда моя рука, скользившая по перилам, встретила другую руку.

Я подняла голову и узнала Анри.

Его озабоченность, по всей видимости, равнялась моей; ни он, ни я не заметили вовремя друг друга.

Он заговорил первым.

— Вы здесь, мадемуазель? — вскричал он.

— О! Простите меня! Простите! Но я хотела ее видеть.

Произнося эти слова, я упала в его объятия. Он прижал меня к груди, его губы встретились с моими, и в том безумии, которое овладело мною, мне показалось, что эти объятия, скрепленные поцелуем, соединили нас неразрывной связью.

На следующий день мы гуляли вместе по Булонскому лесу; он мне сказал, что любит меня, я ему отвечала, что люблю его. Две недели эти прогулки повторялись каждый вечер. Это была самая счастливая пора в моей жизни; бедная сирота, которой никто не мог подсказать, хорошо или плохо она поступает, я открывала свое сердце настоящему и закрывала свои глаза перед будущим; целиком во власти своей любви к нему, я не спрашивала о его намерениях. Я жила одним днем, довольствуясь счастьем его видеть, пьянея от удовольствия его слышать, и ни на минуту не задумываясь о том, что это счастье может когда-нибудь кончиться.

Но однажды он не пришел на свидание.

Я вернулась к себе, почти сходя с ума от беспокойства; там я нашла письмо от Анри. В этом письме он прощался со мной.

Он мне писал, что в тот момент, когда он хотел порвать с невестой, силы изменили ему; что мысль о бесчестии, которое нанесет молодой девушке скандал, вызванный расторжением помолвки непосредственно накануне свадьбы, возобладала над его любовью; что он не может решиться на бесчестный поступок и запятнать себя; что Он будет несчастен всю свою жизнь от мысли, что я могла бы ему принадлежать, и что он умоляет меня забыть его, чтобы не терзаться при мысли, что сделал несчастным не только себя, но и меня.

Увы! Я не могла этого сделать.

Я спросила, кто принес это письмо. Мне ответили, что это был молодой человек лет двадцати пяти, одетый в военную форму и так похожий на Анри, что сначала подумали, будто это он сам и есть.

Появление этого молодого офицера придавало странную таинственность этому событию.

Но это письмо, именно оно было подлинной реальностью, это письмо, которое я держала в руке, которое уже прочла и перечла вновь и которое действительно было написано его рукой.

Это письмо было моим приговором: и было безразлично, кто его принес!

С той минуты, как я прочла это роковое письмо, мир опустел для меня; мне чудилось, что я подобно тени прохожу по огромному кладбищу, сплошь усеянному могилами.

В каждой из этих могил покоилось какое-нибудь воспоминание о нем: я останавливалась у каждой и оплакивала их.