Люблю, убью, умру... - Татьяна Тронина

— Господи, какой дурак! — с облегчением и вместе с тем недовольно пробормотал он, отбрасывая листок подальше от себя. — Если б этому сумасшедшему можно было действительно верить…

Но почему нет? — пожала плечами Дуся и, подняв листок с пола, аккуратно положила его в ящик письменного стола. — Я ему верю. С прошлым покончено. Но почему ты называешь его дураком? Это… как-то недостойно.

— А кто он есть? Он и есть дурак, сколько крови всем попортил. Он из тех людей, которые любят, чтобы с ними вечно носились, нянчились. И эта красная бумага! Дурной тон, пошлость, напыщенность… не понимаю, как ты его терпела?

— Он хороший, Ваня, очень хороший. Если б не его мучительная любовь, мое с ним детство можно было бы назвать счастливым…

— А я? — топом обиженного ребенка произнес Карасев. — Со мной тебе плохо?

— Господи, Ванечка… Да ты самый лучший на свете человек, я, может, и Андрею потому отказала, что все время думала о тебе!

— Подхалимка ты, Дусъка! — весело сказал Иван Самсонович. — Ты о сцене все время думала.

— Это — другое.

— А кто мне давеча сказал, что по-настоящему живет только на сцене, что все прочие житейские дела являются скучными и не имеющими смысла…

— Ваня, Ваня, ты все путаешь… Я это совсем в другом смысле тогда сказала! — улыбнулась она.

Иван Самсонович тоже любил, когда с ним нянчились, несмотря на довольно значительную разницу в годах со своей женой.

А Дуся действительно не могла жить без театра, хотя искренне и нежно обожала своего мужа. Она уже играла на сцене первые роли, и с большим успехом. В театр недавно пришел новый режиссер со своей новой системой, и было чрезвычайно увлекательно эту систему постигать. Некоторые актеры старого поколения считали идею режиссера глупостью, новомодной забавой, но только не Дуся.

Она любила свой театр до исступления, все вызывало в ней трепет и восторг, начиная от рисунка на занавесе до блестящих ручек на дверях.

Она была легкой, веселой, трудолюбивой и с течением времени все больше осознавала то, что никогда не была бы счастлива с Андреем. Он бы страдал от того, что она принадлежит всем, а она бы мучилась, зная, что причиняет ему страдания. С Иваном Самсоновичем было проще — он не стремился к абсолютной власти над ее душой, хотя и ревновал немного к сцене и поклонникам. Пожалуй, Карасеву даже нравилось, что у него такая яркая жена.

Первое время он только и делал, что рисовал ее. Самым известным и скандальным был тот портрет, где она была изображена обнаженной, лежащей на снегу. «И самым любимым», — говорил Кара-сев, потому что именно с него начался их с Дусей роман. «Как я согласилась на это — не понимаю!» — смеялась она.

После того, как Карасев нарисовал юную Дусю Померанцеву на цветущем лугу, он вдруг увидел в ней женщину, чья внешность обещала быть погубителъной для мужчин. И с тех пор мечтал написать ее обнаженной.

Он исподволь пытался завоевать сердце Дуси, хотел быть первым. Сколько было речей, сколько красивых жестов… Он приглашал ее в мастерскую, показывал свои работы — она смотрела с любопытством, и каждый раз Карасеву казалось, что он накануне победы… Она играла с ним, как кошка с мышкой, инстинктивно, с удовольствием — потому что так играть со своим женихом она не могла.

О том, что у нее есть жених, Карасев узнал незадолго до окончания Дусей гимназии. После того, как сам предложил себя в качестве жениха.

— Ах, оставьте! — засмеялась тогда Дуся. — Вы — и жених? Папа говорил, что такие люди, как вы, Иван Самсонович, совершенно не приспособлены для брачных уз. Художник должен быть свободным!

— Художник никому ничего не должен. Вот вы все смеетесь, любезная Евдокия Кирилловна, а ведь я серьезно… Не боитесь, что разобьете мне сердце?

При этих словах Дуся побледнела — она вспомнила об Андрее, он тоже так часто говорил. И вдруг призналась, что помолвлена с ним.

Что за странный выбор! Что он понимает в женщинах, в любви, в искусстве…

— Вы будете с ним несчастны! — воскликнул он.

— Браво, браво… Сколько пафоса, сколько экспрессии! — засмеялась она.

— Гадкая девчонка! — рассердился он. — Вас надо наказать…

До той поры он не осмеливался на подобные поступки, но сейчас в Карасева словно бес вселился, он вдруг понял, что угроза, исходящая от нелепого мальчишки, вполне реальна. И он, не владея собой, вдруг схватил Дусю, прижался к ее губам с поцелуем…

Дуся была возмущена. Она быстро вырвалась и залепила Карасеву звонкую театральную оплеуху.

— Негодяй! Противный негодяй! — воскликнула она, но ее противоречивое женское сердце неожиданно отозвалось — нет, не негодяй. Нет, не противный. — Я вас…

— Что? Ну что вы со мной сделаете? — издевался он.

— Я вас убью… — растерянно произнесла она.

Они молчали, глядя друг на друга. Дуся дышала тяжело, еще ощущая вкус поцелуя, запах табака и одеколона — запах мужчины, чужой и манящий.

С Андреем было не так — он был родной, без каких-либо запахов…

— Послушайте… — волнуясь, начал Карасев. — Убивайте меня сколько угодно раз, я с готовностью подчинюсь любому вашему желанию, только… Словом, позвольте мне рисовать вас, обожаемая Евдокия Кирилловна…

— Да вы меня уже рисовали, Иван Самсонович!

— Нет, не так… не то… Я клянусь! Я не воспользуюсь своим положением и буду только художником, и не больше! Я буду вас рисовать такой, какой вижу, но буду само целомудрие!!!

— Я вас поняла, — дрожащим голосом произнесла Дуся, — в каком виде вы хотите меня изобразить…

— Дуся! Вы же современная, эмансипированная девушка, вы играете в театре… Вы должны понимать, что такое искусство!

— Нет!

Она убежала, оставив раздосадованного, смущенного своей вспышкой Карасева. Но он не оставлял своих попыток склонить Дусю к позированию.

У нее дома, тайком, встречая на улице, сталкиваясь на какой-нибудь выставке, за кулисами театра, в котором работала Дуся, — везде и всегда он шептал ей одно и то же, и этот умоляющий мужской шепот с запахом табака и одеколона буквально преследовал ее. Ей хотелось ему позировать!

Было жаль Андрея — он ревновал ее к Карасеву, и ей не хотелось подвергать жениха нравственным пыткам. Но одновременно ее злила зависимость от Андрея, этот вечный страх — огорчить, разочаровать его…