Невозможно остановиться - Анатолий Тоболяк

— Ты не один?

— С товарищами. Нас трое.

— Знаешь, — скажет она, тряхнув пышными волосами, — муж у меня в море. Я могу пригласить вас в гости.

Но зачем я обижаю Ирму, Марифу и Сару? Упомянул их и тут же забыл. Это нехорошо. Они заслуживают нескольких страниц текста. Вообще, кто как, а я ценю и помню всех своих попутчиц, давних и близких, — не по именам, конечно, и не по внешности, а по ситуациям, на которые чрезвычайно памятлив. Спросите меня — ну, спросите! — о любой из них, и туг же память услужливо подбросит мне яркую картинку: к примеру, урочище Сары-Челек, ореховая роща, я и она (киргизочка-учителка) под раскидистой орешиной на траве, и стадо диких свиней, вдруг с визгом выбегающее из зарослей… Ну, и так далее. А некоторые гордятся тем, что девяносто девять эпизодов из ста забыли начисто. В этом, по-моему, есть какой-то подлый снобизм, пренебрежение к живым существам и, в конечном счете, духовная ущербность, и так считаю, друг-читатель. Ибо нет людей, не заслуживающих воспоминаний. Останови прохожего, попроси огонька и сделай зарубку: такого-то числа в полдень некий славный прохожий поднес тебе горящую спичку. Засчитывается и его доброе дело, и твоя благодарность. Поэтому помню. И не вычеркиваю никого.

И вот, стало быть, Ирма, Марифа, Сара. Илюша, Володя, Юрий. Вообще, какая сила нас ведет, мужики, по этому неправильному пути? Оголодали мы, что ли? Сыты-пресыты. Можно терпеть и терпеть. Дома ждут верные жены, любовницы. Чего же тащимся под дождем по грязи в незнакомые, опасные бараки? А любознательность! Страшная любознательность, брат Боря, гложет нас (и тебя, полагаю). Можно сказать и высоким стилем: жажда, брат, жизни! У-у, какая невыносимая жажда, брат, жизни! Прямо-таки нечеловеческая страсть к познаниям, познаниям, познаниям. А кто умом ленив и считает, что все познал и испытал, того в компанию не возьмем — на хрен! Пусть сидит дома и вяжет носки для обогрева ног, правильно, брательник? Мы же входим в незнакомый опасный барак с неосвещенным коридором. Мы идем к Ирме, Марифе, Саре за новыми знаниями.

Что-то подобное мы уже проходили, изучали и получали соответствующие отметки за прилежание. Но вот, например, никто никогда, насколько я помню, не ломился в гостиничный номер, куда мы все вшестером переселились во время коллективного божественного урока. Не припоминаю, чтобы кто-то выкрикивал страшным пьяным голосом жуткие угрозы в том смысле, что отрежет половой член тому, кто лежит с его любимой Ирмой. (А лежит Илюша.) Мы затихаем. Не откликаемся. А этот фанатик рвет дверь, бьет плечом и, конечно, вышибет ее, если не вмешаться.

Тогда Теодоров кричит (смелый!), что никаких баб в номере нет, и громко сообщает, что сию секунду звонит в милицию (хотя телефона нет). А перепуганная Марифа дрожит под ним, как пойманная рыбка. А Володя Рачительный звереет (хотя он коренной интеллектуал) и заявляет, что сейчас он выйдет и размажет по стенке хамюгу. А Сара лежит под ним, как дохлый мышонок. Тот, за дверью — бандюга такой некультурный! — меняет тактику. Вскоре мы слышим, что он лезет в окно и барабанит в стекла с новыми угрозами. Словом, какой уж тут тихий, нежный урок в таких невыносимых условиях!

Бандюгу мы все-таки прогоняем, убеждая его, что нет у нас баб — ну нет! — но занятия испорчены. Хотя в этом, может быть, — в неординарности ситуации — и есть самый смак, высший смысл. Мы же как-никак писатели! Мы должны, понимаете, изучать жизнь во всей ее сложности и непредсказуемости, даже под угрозой насильственного оскопления — не так разве? Что до Теодорова, то он даже рад нежданной помехе. Он и возлег-то на туземку Марифу с большими внутренними сомнениями, опасениями, колебаниями, полагаясь не столько на Илюшино лечение, сколько на добротность отечественного изделия. Не хватало еще подложить свинью милой сезоннице. И Теодоров, поспешно одеваясь, уходит на поиски пойла, а пятеро остаются. Чем они занимаются, бог весть, а я в это время нахожу, представьте, магазинчик, где по коммерческим ценам продают коньяк. Поспешно, в горячке еще, отсчитываю деньги.

— Это мне не надо! — строго говорит продавщица-кунаширка.

— Ох, простите, ради бога, — извиняюсь я. Ибо вместе с купюрами выложил на прилавок непочатый презерватив.

— Ничего, — прощает она мою оплошность и выдает, умница, бутылку.

А итурупка, калановая Римма, выставляет нам на стол сразу два, как говорят в народе, пузыря. Она чистосердечно рада талантливым гостям. Она убегает на кухню, чтобы приготовить, как говорят в народе, закусон. Я следую за ней.

— Слушай, Римма, — говорю я, закуривая и привалясь плечом к стене. — Я рад тебя видеть, честное слово. И ребятам ты понравилась. Но есть одно странное «но».

— А что такое? — на миг приостанавливает она разделывание селедки.

— Даже не знаю, как сказать… Помнишь, мы с тобой на пароходе буйствовали? Помнишь?

— Да. Конечно.

— Вот после этого… ты, Римма, прости, но ты умная женщина и поймешь. Ты уверена, что ты вполне здорова в венерологическом смысле? — сложно высказываюсь я.

Римма бледнеет. Нож выскальзывает из ее руки на стол.

— Ты с ума сошел, — шепотом произносит она.

— Уверена?

— Ужас какой! Как ты мог подумать? Ну, конечно.

— А муж давно уехал, Римма?

— Неделю назад. Нет, погоди! Ты что хочешь сказать? — совсем мертвеет она.

— Ну, понимаешь, я имел некоторые сложности. Так, ерунда, но все-таки. Я посчитал и подумал, что…

— Подумал, что я?..

— Да. Извини. Значит, не ты. Извини, — кляну я себя за откровенность. — Забудем. Ничего не было. Извини. — Беру ее за руку и целую ее руку. Она не отбирает.

— Вот ты какой! — скорбно говорит.

Такие прекрасные густые волосы, доброе, хорошее лицо… Сучонка! Мотя! Медсестра называется! Я тебя убью не за то, что вынужден был подставлять задницу под уколы Илюшины — невелико испытание! — а за то, что из-за тебя смертельно оскорбил чудесную женщину Римму из клана калановых!

— Ты в безопасности, — поспешно говорю я. — Я заразился поздней. Извини меня.

Но безнадежно испорчен наш вечер, и мои друзья недоумевают, почему хозяйка, такая лучезарная, возвращается из кухни скорбно преображенной. Непредсказуемость — повторяю в сотый раз! Ничего не дано предугадать, даже минуту собственной гибели то ли в водах океана, то ли под хирургическим скальпелем… Судьба ведет меня, как и тебя, лишь от ее милости или гнева зависим. Расчетливые умирают чаще, но и нерасчетливые ненадежно долговечны. Говорил и говорю. Но тебя, Илюша, не убеждаю, и тебя, Володя, тоже. Лишь даю понять, что к хозяйке дома Римме приставать сегодня не надо и намекать на ее подруг тоже не стоит. А вот денег занять у нее можно, ибо их у нас уже малые останки. Мы найдем других женщин, счастливых тем, что они всего-то женщины, приглянувшиеся мужчинам. Ты, Илюша, встретишь латышку туристку Байбу, которой будешь кричать уже в пароходной каюте: «Не уходи! Иначе аннулирую все обещания». Ты, Володя, повадишься здесь же, на Итурупе, провожать до поселка Рейдовое заведующую клубом и возвращаться лишь под утро. Ты, Теодоров, — ты вдруг станешь опасливо осторожным и целомудренным, и однажды позвонишь в родную Тойохару и узнаешь у секретарши редакции, что Лиза Семенова почему-то задерживается… Ни одной новой строчки за эти две недели никто из вас не напишет, шляясь по Красным уголкам, рыбцехам, школам и погранзаставам. Но это не значит, что ваша жизнь тупо замрет, наоборот, ее насыщенность станет почти невыносимой, и в дальнейшем этот краткий отрезок времени покажется необыкновенно осмысленным, а текущая жизнь пресной и рутинной.

Ибо мы не знаем, что ценить, какие мгновения. А ясно же, что ценны все до единого, даже сумасшедшие и страшные. Именно Курилы, а не Маниловка-Малеевка и не Нью-Йорк Джона Хэмптона могут приучить к мысли, что дышим и шагаем мы не понапрасну. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и Маниловку-Малеевку, и Нью-Йорк Джона Хэмптона, и обратную сторону Луны, где никогда не бывал.

5. ОПЯТЬ ВСТРЕЧАЮ ЛИЗУ И…

Две недели промелькивают быстро, и вот уже плашкоут вздымается на крутой волне около борта теплохода «Ольга Андровская». Вот мы по шаткому трапу, помогая новым знакомым — туристкам из Латвии, поднимаемся на борт. Вот я стою на корме и разглядываю шикотанский удаляющийся берег, туманный в пелене дождя. До свиданья. Прощай. Буду ли я еще здесь — не знаю. Ни в чем не уверен. Сильно качает — то ли море, то ли сама жизнь, извините за банальность. Лишь гляжу и вижу удаляющийся туманный берег. Мы оставили на нем свои следы — нестираемые. Мы постарели на две недели, а сколько их еще впереди — неведомо. Ясно, что живы, и поэтому стоит задуматься о будущем. Курил уже нет, как не бывало, — лишь серое вздыбленное море вокруг. Я поднимаю капюшон куртки. Я курю. Я размышляю — да, я размышляю — какие неожиданности поджидают меня на предполагаемом берегу. Вернулась ли моя москвичка? Если вернулась, то какая она? Обошлось или не обошлось? Пронесло или нет? Здорова или, благодаря Теодорову, попала в касту неприкасаемых? Господи, Господи, — молюсь я мысленно. — Помоги еще раз, последний, и посмотришь, Господь всемогущий, каким благодарным могу я быть. Все перечеркну и затею новую необыкновенную жизнь, безгрешную и созидательную. Еще не поздно. Еще могу. Силы воли у меня на троих — вот сумел же уйти из каюты, где льется рижский бальзам и щебечут три гостьи-туристки, отбившиеся от группы, — Байба, Марта, третью не помню. Значит, могу.