Вавилон - Маргита Фигули

Пока в зале лилась кровь, сановник по делам справедливости, прикрыв лицо париком, из малодушия не покидал своего места за столом. Всем было не до него, и только Набусардар вскользь обратил на него внимание.

Когда жрецов и их приверженцев вытеснили из тронного зала, взору открылась неприглядная картина. Кресла перевернуты, дорогая обивка забрызгана кровью. С выходных дверей, открывающих подземный ход в Эсагилу, во время рукопашной схватки был сорван занавес. Из-под занавеса торчали чьи-то ноги. Когда его убрали, то увидели лежащего в луже крови сановника по хозяйству. На груди у него блестели наследственные награды, заливаемые теплой кровью,

Набусардар склонился над ним и окликнул:

— Светлейший!

Сановник приоткрыл глаза и беззвучно шевельнул губами.

— Он хочет что-то сказать, — произнес царь, стоявший с мечом в руках в окружении оставшихся верными советников.

Раненый приподнял руку, подзывая Набусардара. И тот склонился к нему еще ниже. Сановник зашептал ему почти в самое ухо:

— Береги Халдейское царство, Набусардар. Лучше погибнуть, чем утратить свободу. Скажи это всем халдеям. Скажи, что это завещают им мертвые.

Губы его замерли. Глаза закатились, и взор потух. Жизнь ушла из него. Он отправился в обитель вечного покоя, вслед за своими предками, чьи награды носил на груди. К этим наградам прибавилась и его собственная: ярко-красное пятно, из которого сочилась струйка крови.

Набусардар тронул его за плечо:

— Светлейший!

Но тот был мертв.

В зале лежало еще восемь трупов, среди них — писца первого советника и двоих жрецов.

Царские солдаты унесли трупы, и заседание продолжалось уже без жрецов Эсагилы и перешедших на ее сторону.

Набусардар произнес еще одну пламенную речь. Однако тайное соглашение Эсагилы с экбатанскими жрецами о сдаче Вавилона персам без сопротивления, если Кир возьмет под свою охрану их жизнь и имущество, Набусардар на время оставил в секрете. Он только сообщил, что по халдейской земле рыщут, словно шакалы, персидские лазутчики. И в доказательство этого прибавил, что ему удалось арестовать одного из них, князя Устигу.

Слова Набусардара произвели на всех огромное впечатление, и каждый уже без всяких оговорок отдал должное его целеустремленной деятельности, выдержке и незаурядным способностям.

И когда он предложил план обороны страны, совет единогласно одобрил его.

Наконец произнес речь и Валтасар и обещал, что как истинный государь будет защищать границы Халдейской державы и всемерно поддерживать Набусардара в реорганизации армии и проведении в жизнь оборонительного плана. Отныне царская казна открыта для всех начинаний, призванных служить защите от персов. И тут же царь передал в руки Набусардара командование над новой великой царской армией.

— Да живет вечно царь! — пронеслось по залу.

— Да живет вечно верховный военачальник! — прокатилось снова.

— Слава непобедимому Набусардару!

— Слава его величеству царю Валтасару!

Глубокой ночью, почти под утро, рабы разносили в паланкинах советников по домам. Многие засыпали прямо в носилках, другие же от волнения до утра не могли сомкнуть глаз.

Горожане все еще стояли на улицах. Люди чувствовали, что в царском дворце решалась их судьба, и хотели знать, какое будущее уготовили им сильные мира сего, собираются ли они защищать народ или заботятся только о своем добре. Народ верил, что ему объявят решение, принятое во дворце. Более терпеливые дожидались у городских ворот до восхода солнца, пока там не были вывешены таблички с объявленным решением. О скандале, разразившемся во дворце, дворцовые слуги тайком обронили слово-другое, но и эти скупые вести живо распространялись по всему городу от дома к дому, из уст в уста.

Среди горожан находился и Сурма вместе с несколькими сверстниками из Деревни Золотых Колосьев. Они жаждали узнать, что ожидает деревенский люд, предстоит ли отцам, сыновьям и братьям из потомственных военных семей проститься со своими близкими и, вооружившись луками, идти походом против армии Кира. Сурма знал, что за отказ воевать против Кира его ожидает смерть, но надеялся на Идин-Амуррума, у которого были свои расчеты относительно Сурмы. Верховный судья хотел, чтобы Сурма выступал с речами на улицах Вавилона и внушал населению идеи, которые по мнению Идин-Амуррума, в эту трудную годину окажут благотворное воздействие. Высокий сан не позволял ему самому выступать на улицах. Он верил, что Сурма, юноша сообразительный, красноречивый и решительный, прямо-таки создан для этой роли. Идин-Амуррум и не подозревал, что Сурма, по своему юношескому легковерию, поддался влиянию персов. Понукаемый укорами совести, Сурма не раз порывался признаться верховному судье Вавилона, что он связан с Устигой и его сподвижниками, но не решался, все откладывал этот разговор. Стоя перед зимним дворцом царя он снова вернулся к своим сомнениям и стремился утвердиться на какой-то одной истине, очистив ее, как ядро ореха, от шелухи посторонних соображений. Но сутолока и разговоры в толпе отвлекали его.

Рядом с Сурмой стоял дородный работорговец. Как раз в эти дни он привез на кораблях двести рабов. Торговец собирался продать их вельможам для работ в имениях. Предвкушал приличный барыш, а тут нагрянула весть о персидской армии, и вельможи решили пока воздержаться от покупки рабов.

— Остались они на моей шее, — жаловался он юношам из Деревни Золотых Колосьев. — Знали бы вы, какая прорва уходит на этих дармоедов. — Он напрашивался на сочувствие. — Даже если дать каждому на зуб по одному ячменному зернышку — это уже двести зерен ежедневно. А одно ячменное зерно не спасет от голодной смерти. На одном зернышке долго не протянешь. Сколько же надо зерен, чтобы насытить их? Этак я в несколько дней разорюсь. — Он нервно дергал жирными плечами и толкал соседей локтями, чтобы привлечь к себе внимание. — Двое вчера сдохли. Кто мне возместит убытки? Худые времена наступают. Вельможи велят — привези рабов, а потом отказываются от них, и делай что хочешь. Конечно, они боятся, что придется отдать их задаром царю или жрецам для армии, если дойдет до войны. Конечно, они не дураки, оставляют их на моей шее. Но мне-то что делать с двумя сотнями рабов? Разве что кормить рыб в Евфрате, — говорю же, вчера двое подохли.

Сурма со злостью посмотрел на него, но промолчал, покусывая губы; потом все же не выдержал и ехидно посоветовал торговцу:

— Ты предложи их Набусардару, может, на совете решили увеличить армию.

Торговец не знал, как ему отнестись к словам этого парня, — в шутку он посоветовал или всерьез. Он дружелюбно потрепал его по плечу и хотел расспросить поподробнее: такая возможность пришлась ему по душе.

Но в этот момент распахнулись ворота царского дворца и пропустили первые паланкины с советниками. которых рабы уносили домой.

В толпе оживились, и дородный торговец принялся пробираться в первые ряды, чтобы поскорее узнать новости. Но новостей не прибавилось. Носилки были наглухо задрапированы, в них никто не подавал даже признаков жизни. Вельможи были рады, что буря наконец-то улеглась и можно вернуться в свои уютные дома.

Только Идин-Амуррум из носилок махал людям рукой и своим бодрым видом придал бодрости встречавшим.

Сурма попытался пройти поближе, но работорговец стоял на пути, как скала.

Еще и упирался:

— Эй, эй, парень, куда лезешь!

Толстяка сдвинула б с места разве что пара добрых лошадей.

Послышался топот Набусардарова скакуна по мостовой.

Толпа снова оживилась. Глядя на Набусардара, Сурма невольно залюбовался им, признавая, что у этого вельможи внешность под стать его сану. Но тут же у него перехватило дыхание при воспоминании об Устиге, ради которого Сурма с радостью пожертвовал бы последней коркой хлеба, последней каплей крови. С его именем у Сурмы были связаны надежды на восстановление справедливости в Халдейском царстве, и вот Устига в заточении по вине Набусардара. Сурма бросил последний взгляд на султан его шлема, и сердце его наполнилось ненавистью.

Толпу у дворца не покидали недобрые предчувствия. Все вспоминали недавние беспокойные времена. Тревожные думы не давали уснуть вельможам.

Бывали и прежде бурные заседания, случались и кровопролития, но все они казались невинной забавой для скучающих сановников. Теперь же каждое слово брало за живое и бередило ум. Нечто похожее пришлось пережить, пожалуй, только в правление Авельмардука, сына Навуходоносора и Нитокрис, весьма предприимчивой царевны из династии ассирийских Саргонов. Тогда, в царствование этого выкормыша жрецов, набожного и своенравного фанатика, тоже случалось нечто подобное. Повторялось это и при Нериглиссаре, зяте Навуходоносора, который вступал на престол после Авельмардука и которого халдеи сами убили. Борьба между жрецами и придворными особенно обострилась, когда на трон взошел Лабашимардук, сын Нериглиссара, который принял имя Лабазоаршада. Он стремился ограничить власть жречества, и за эту дерзость Эсагила наложила на него проклятие. Она уничтожала каждого, кто пытался поддерживать молодого царя. В конце концов Лабазоаршад вынужден был покинуть царский дворец. Преследуемый жрецами, он скитался по великому Халдейскому царству. Но жрецам и этого показалось мало, и, чтобы окончательно обезвредить беспокойного монарха, они его убили. После него на халдейском троне перебывало несколько высших жрецов вплоть до Набонида. Храмовый Город в конце концов победил в долгой борьбе с народом и знатью. Царь Набонид был игрушкой в руках Эсагилы. Он правил страной в полном соответствии с волей жрецов и по их указаниям. Это продолжалось больше десяти лет. Потом Халдейская держава пережила еще несколько потрясений.