Татуиро (Serpentes) - Елена Блонди

— Мрачно как-то.

— Ага. Арендуем подвал хлопкопрядильной фабрики. Сверху всё пусто, но туда нельзя, дорого. А в подвале вот нашлось нам место. Мы и переехали. Уже сезон тут отыграли.

— Экспериментальный театр у них, Витя, студенческий.

— Ага… — Витька протянул сумку, и Аглая махнула рукой, показывая в угол. Альехо, не глядя по сторонам, прошёл к разбитому креслу, сел и вздохнул, прикрывая глаза.

— Ну? — девушка смотрела на Витьку.

— Что, ну?

— Чего делать мне?

— А-а-а…

— Витя, сегодня твой день. Я Аглаюшке сказал, сегодня ты снимаешь. Начинай.

Витька застыл. Он за последние месяцы так привык молча стоять на подхвате, что сейчас не мог собраться с мыслями. Открыл рот, спросить, но испугался: спросит ерунду, и эта, с фарфоровыми щеками, полускрытыми ровной завесой волос, сразу поймёт: он — никто. Глянул на кресло. Альехо оплыл удобно, устроил голову на подставленной руке.

— Свет плохой, — сказал Витька в тишину. Аглая пожала плечами, потом задумалась и уже собралась ответить, но он добавил, — штатив поставлю щас. А ты что будешь? Дела у тебя какие?

Поднялась рука в красном вязаном рукаве, блеснули на запястье часы.

— Час одеваться, гримироваться, потом репетиция, в зале. Через полчаса девчонки еще придут, сюда.

— Ну давай я зал, что ли, посмотрю. А ты пока тут…

— Не надо, — сказал Альехо, не открывая глаз, — работай. В зал потом.

Витька разозлился. Казалось ему, что злится на Альехо. И на эту, с тонкой шеей над красным вязаным ошейником. Но понимал внутри, злится на свою растерянность. И пошел к стене, снимая с плеч рюкзак.

— Ладно, гримируйся. Делай, что надо, не отвлекайся на меня.

Аглая раздражала его скрытой усмешкой, которую он усматривал на белом лице и в тёмных глазах. А может, просто вообразил. Возясь с небольшим штативом, мрачно думал о том, что в таком свете чёрт знает что наснимаешь. И как там Стёпка вещал: надо разговорить объект, чтоб раскрылся. Да что Степка, вот он с Альехо в студии каждый день… Но даже припомнить, как и что делал Альехо, не получилось.

Поставив треногу, повернулся, привычным жестом охватывая камеру. И вдруг, будто попав совсем в другое место, — поплыл внутри.

Наполненная жёлтым тусклым светом большая комната, казалось, уже была снята, и уголки кадра изломаны, как у старого снимка в бабушкином альбоме. Аглая сидела спиной, придвинув лицо к зеркалу, и вокруг него горели маленькие лампочки, так что за невидным в деталях её силуэтом ярко выделялось в зеркальной раме белое лицо с тёмными глазами. Витька медленно, не отводя глаз, нагнулся к камере.

— А мама мне вчера звонила, всё просит, чтоб я ей купила шапочку, как соседка носит. И не понимает, за такой надо специально на Черкизовский ехать, день потратить. Ну я съезжу, как соберусь домой, съезжу.

Она салфеткой вытирала помаду с губ, прижимая так сильно, что смазывала вместе с помадой слова. «Съефжу»…

С Витькой вдруг случилось что-то. Отдалились невнятные голоса и, говоря бу-бу-бу, стали фоном, жёлтым, как старые стены. Он отрывался от камеры, смотрел, увязая глазами в её волосах. Снимал. Тонул глазами в зеркале, изрисованном чёрными пятнами протертой амальгамы, и снимал, как глядит на него та, которая за стеклом. Вот засмеялась в ответ на бу-бу-бу Альехо и плавно, как из глубины на поверхность, стала подниматься с табурета, держась рукой за стол, по-во-ра-чи-ва-яссь…

И Витька снимал, зная, что тут и вот здесь движение превратится в дымку на кадре.

Возилась за ширмой, выбрасывая на старый вытертый холст в бамбуковой рамке красные рукава снятого свитера, и он повисал ими, как кто-то, вытащенный из воды. И Витька снял: край ширмы, белые пальцы, яркое пятно свитера.

Он будто опускался под воду, голоса звучали невнятно, замедленно, растягивая звуки. И никакого азарта внутри, никакой дрожи, захлёба. Другое. Плавное и беспрерывное, как течение реки, полной жёлтого ила.

А потом Аглая вышла, наряженная в грубую хламиду до самого пола. Одеяние соскальзывало с плеч, и она дергала ими, приподымая одно, как на улице, когда тащила сумку. Проходя мимо, взглянула на него искоса, и он еще раз снял. А следующий, когда подняла голые руки, ещё не садясь, но уже придвигая удобнее табурет ногой в каких-то кожаных грубых сандалиях, — не успел. Но не расстроился, медленно всё внутри, плавно…

— Цветы надо, — услышал вдруг собственный голос, уходящий от замедленности времени в басы, — белые.

Подумал мельком, что откуда ж, и продолжал снимать, но протянулась рука, сбоку, в кадр, и посреди театрального тусклого хлама легли розы, белые, с жёсткими, как ненастоящими, листьями. И Аглая, держа руки у волос, поднятых над шеей, оглянулась, засмеялась лицом, глазами, не открывая рта с закушенной зубами шпилькой.

Свитер остался за спиной, красный посреди комнаты-кадра-сепии и висел там, уже не нужный. А тут, среди жёлтого и серого, где в углу снова выпирает круглое колено трубы с брошенной на него тряпкой, — белые цветы, правильные до кукольности, и эта кукольность припылена сверху медленной и жёлтой суетой беспорядка, а потому — нужна, — единственно верная тут.

Хлопнула возле уха дверь, комната наполнилась женскими фигурами, лицами, голосами. Распахнутые пальтишки и плащи, откинутые назад пышные волосы и воробьиные стрижечки, блестящие сумки, очки в металлической оправе. Фигуры двигались, заслоняя друг друга, перемещались в неяркой желтизне, и свет становился то ярче, а то уходил.

Витька не отвлекался. И когда Аглая, оказавшись совсем близко, заглянула в видоискатель смеющимся глазом, он только кивнул, подхватил штатив и пошел следом за ней в открытую дверь, где была ярко освещённая сцена и чёрный зал с несколькими пятнами белых лиц. Он даже что-то говорил, но казалось ему, за него говорит кто-то другой, и Витька доверился этому другому, пусть ведёт ненужные разговоры, а он — занят, плывёт.

Таскал штатив, путаясь в грубо покрашенном холщовом занавесе, отходил в глубину, потом даже прошёл через сцену за спиной актеров, держащих в руках листки с ролями и, запнувшись за провод, услышал чье-то раздражение и свой голос опять. И в зал спустился. Ходил в темноте, кажется, что-то рассказал Альехо, который там, за спиной, не мешал, но был рядом. Встал в проходе за партером и снимал, пока не почувствовал, что его дёргают за свитер, оглянулся и кивнул возмущённому худому лицу с резкими морщинами на лбу. Отодвинулся чуть, не собираясь терять точку съемки, и ещё поснимал.

… Резче стали голоса, и Витька услышал медленные строфы, а в зале за спиной чей-то шёпот. Сцена отдалилась, теряя резкость, и он оторвал руки от камеры. Аглая, стоя сбоку, у самого занавеса, крикнула что-то, опустила голову, изогнув тонкую шею, как шахматная лошадка, и ушла, скрылась за колышущейся завесой, перебирая рукой складки ткани.