Господин Пруст - Селеста Альбаре

У него был невероятный дар наблюдательности и несравненная память. На­пример, два или три раза он зашел на нашу кухню, чтобы посмотреть в окно, как обедает семейство Стендиш. Это был всего лишь мимолетный взгляд, но за какие-то тридцать секунд у него запечатлевалось буквально все намного лучше, чем это сделал бы фотографический аппарат, потому что, кроме самого изображения, он успевал рассмотреть множество живых подробностей: жест, передающий солонку, наклон головы, ответ, схваченный им на лету по одному только виду.

Когда я удивлялась, он говорил:

—     Селеста, это никакой не дар. Это образ мыслей, который вырабатывается и становится в конце концов привычкой. Поскольку было много занятий, недоступных для меня, я неизбежно оказался менее подвижен, чем другие, и наблюдал за ними только ради собственного развлечения, иногда даже с завистью. Это началось еще в детстве. Как только обнаружилась астма, я уже не бегал ни по Елисейским Полям, ни по Кателанскому лугу в Ильере, а только не спеша прогуливался. Целыми часами я мог смотреть на течение Луары, а потом читать или писать в маленькой беседке. То же самое, когда мы с дядюшкой ездили в тильбюри: передо мной двигался и шеве­лился пейзаж, деревенские колокольни вращались вокруг горизонта окружающей долины. Точно так же разворачивается в своей скоротечности и жизнь, и люди. Привычка смотреть и наблюдать перерастает в интерес к отношениям и взаимосвя­зям, а поразмыслив, начинаешь выводить для себя кое-какие законы. Указав рукой себе на глаза и лоб, он сказал:

—     Здесь все записано. Не имея памяти, невозможно сравнивать, а только сравнение завершает ход рассуждений. Но это бесконечно. Вот почему я всегда хотел наблюдать, все время наблюдать.

В другой раз г-н Пруст объявил мне:

—     Истина жизни познается наблюдением и запоминанием. И то, и другое я сполна вложил в своих героев, чтобы они были живыми, а для этого нужно показать их со всех сторон. Для того я и одевал, и причесывал каждого из них по образцу тех, кого встречал в жизни.

Помню, как однажды он рассказывал мне по этому поводу о посвящении, ко­торое хотел написать Жаку де Лакретелю на одной из своих книг, — кажется, это была «Под сенью девушек в цвету», в 1919 году.

—     Г-н де Лакретель прислал мне письмо с просьбой о некоторых разъяс­нениях касательно моих книг. Его замечания столь необычны и умны, что мне хо­чется написать для него совсем не так, как другим. Это нужно обдумать.

Потом г-н Пруст рассказал мне, что написал ему:

—     Он спрашивал о ключе к моим книгам. Я ответил, что не могу дать его. И не из-за каких-то опасений и не из желания что-то скрыть. В каждом персонаже со­держится слишком многое. Если бы я даже и привел там все объяснения, можно было бы по ошибке заключить, что там больше одного и меньше другого. А в общем, все это не так уж и важно. К тому же он и так прекрасно понял самую суть. Мне хотелось, чтобы это посвящение было моим духовным завещанием.

По самому тону его голоса я поняла, что он не уходит от ответа, а говорит вполне искренне.

То, что в своих поисках он стремился к правде, этому я имела постоянные сви­детельства, — такие, как его размышления о делах и людях, отношениях и связях, тончайших деталях. Это были отнюдь не сплетни или пересуды. Все принималось во внимание, но лишь соразмерно своему значению, а от этого приходила и правда жизни со всеми ее тончайшими нюансами.

Как-то раз, уже после смерти г-на Пруста, его брат Робер поехал в Ильер вместе с доктором Лемалем, который писал диссертацию о профессоре Адриене Прусте. На обратном пути ему захотелось побывать в Шартрском соборе, который так любил г-н Пруст. Об этом мне рассказывал доктор Лемаль. Профессор Робер вошел внутрь собора и, остановившись, осмотрелся вокруг; потом увлек своего спутника к одной из колонн и долго смотрел на нее. Наконец, повернувшись к нему и указывая на эту колонну, сказал со слезами на глазах:

—     Перед вами образ Марселя. Он весь в нем.

XXI

Г-Н ДЕ ШАРЛЮС

Про каждого из его персонажей можно сказать то, что г-н Пруст говорил о всем своем творчестве, называя его колонной или маленькой часовенкой большого собора, которую он непрерывно и бесконечно украшает. Самый поразительный пример — это барон де Шарлюс, к которому, несомненно, он наиболее привязан и которого стремился изобразить как можно тщательнее. Несомненно и то, что, несмотря на разнообразие прототипов, главные черты для него были взяты у графа Робера де Монтескье.

Из всех его знакомых он чаще всего говорил мне именно о графе Робере.

Однажды ночью, прервавшись на мгновение, словно бы расставаясь с этим персонажем в своем внутреннем странствии, он сказал, подразумевая де Монтескье и говоря как бы для самого себя:

—     Это самая суть моего дела.

Г-н Пруст всегда повторял, что с самого начала его привлекала личность графа.

Он познакомился с ним весной 1893 года в салоне г-жи Лемер. Тогда г-ну Прусту было двадцать два года, — графу, наверно, около сорока. За год до их знакомства он издал книгу стихотворений «Летучие мыши», о которой немало говорили. У г-на Пруста в большом черном шкафу хранился экземпляр с надписью автора. Я очень хорошо помню эту книгу, которую он часто вынимал, так же как и роман Поля Бурже, переплетенный в кусок ткани от платья Лоры Гайман. Он показывал ее мне и читал стихи. Это было роскошное издание в оригинальном переплете — зеленый шелк с золотом и силуэтами летучих мышей для соответствия названию книги.

Чтение этих стихов у г-жи Лемер стало целым событием, тем более что была приглашена уже известная актриса «Комеди Франсез», мадемуазель Барте.

—     Дамы млели от восторга и теснились вокруг графа среди роз г-жи Лемер.

Г-н Пруст тоже подошел с поздравлениями, но по его улыбке, когда он рас­сказывал об этом, я поняла, что ему для комплиментов понадобился весь его шарм. Но зато граф остался чрезвычайно доволен, и с тех пор у г-на Пруста уже не было никаких трудностей для встреч с ним. Но и сам г-н Пруст нисколько не скрывал своего живейшего стремления к этому знакомству.

Тогда была «эпоха камелии», и он старался расширить круг своего общения, часто посещал салоны г-жи Кэллаве, г-жи Строе, г-жи Доде и г-жи Лемер, но еще не вполне вошел в столь привлекательный для него аристократический Сен-Жермен. Зная его нетерпеливость, легко понять, что он употреблял для этого все доступные для него средства, а графа де Монтескье благодаря его родовитости и связям при­нимали во всех домах. Среди предков графа будто бы были даже короли Франции еще во времена Крестовых Походов, не говоря уже о маршале Монлкже, жестокости которого с протестантами описаны во всех исторических книгах. Кроме того, ему принадлежал замок д'Артаньян. Через свою тетку он состоял в родстве с принцами Караман-Шиме, и по этой линии столь увлекавшая г-на Пруста своей красотой гра­финя де Греффюль приходилась ему кузиной. Но он был известен и в литературных кругах, особенно по своей связи с поэтом Стефаном Малларме.