Бог войны и любви - Елена Арсеньева

«Вот дают!» — подумал часовой, помнивший артподготовку при Шевардине, но уверенный, что и она звучала тише.

Оливье чуть не рассмеялся. Он любил сейчас этих людей — любил больше всего на свете, до слез, он готов был выскочить к ним и кричать, что они его лучшие друзья, что он готов жизнь отдать за каждого из них… Дружеские чувства настолько его переполняли, что он едва не забыл, чем, собственно, вызвана деликатность обитателей блокгауза. Вовремя спохватившись, Оливье с трудом удержался, чтобы не запеть от счастья: да ведь в его объятиях та, о которой он мечтал! Изнывал в мечтах!

Рванулся к ней — и ощутил ладонями неостановимую дрожь, сотрясавшую Анжель. Она отпрянула, напряглась… Но то была не дрожь страсти, понял приунывший Оливье. Она боялась, смертельно боялась. «Так ли она встречала Лелупа?» — ревниво подумал он, но тут же и устыдился сам себя. Да ведь в Лелупе все и дело! Для нее сейчас кончилось кратковременное романтическое опьянение, подступила трезвость ощущений: владелец сменился, но хочет он от новой вещи того же, что и прежний. Ах, скотина Лелуп, что же он сделал, что он сделал, если эта созданная для любви красавица так боится любви? Почему-то Оливье чувствовал: прояви он силу, потребуй того, что принадлежало ему по праву выигрыша, — и Анжель покорно примет его, стиснув зубы.

Вот именно! Стиснув зубы от ненависти!

«Ну уж нет, — мысленно шепнул он богу любви, который с усмешкою парил над этим диковинным ложем. — Ну уж нет!»

Осторожно ослабив объятия, Оливье перевернулся на спину и тихонько сказал:

— Ты устала. Поспи сначала, хорошо? — И задышал ровно, с присвистом, как будто и его сморил неодолимый сон.

Он слышал, как Анжель прерывисто вздохнула (облегчение, с которым она перевела дух, больно резануло его по сердцу!), потом немного повозилась, сжимаясь клубком, подтягивая колени к груди, — и уснула, однако, прежде чем погрузиться в блаженный сон, тихонько подсунула доверчиво раскрытую ладонь под плечо Оливье.

Он сглотнул подкативший к горлу комок и закрыл глаза, чтобы сдержать невольные слезы. И не заметил, как тоже уснул.

6

КОГДА НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬСЯ

Неделю спустя, туманным пасмурным утром пятнадцатого ноября, Анжель стояла рядом с Оливье и Гарофано на невысоком, кое-где поросшем чахлым лесом холме и смотрела на серую реку с бурным течением, по которой неслись громадные льдины. Между ними лавировали, чудом удерживаясь на ногах, какие-то люди, и даже издалека было видно, что лица их такие же серые, как ледяная речная вода. Хоть двигались они очень медленно, едва одолевая бег воды, однако неустанно пытались укрепить козлы, которые то и дело подламывались, и установить новые и новые подмостки, как ни трудно было утвердить их на дне. Другие солдаты настилали сверху доски, но доски то и дело разъезжались, козлы вновь падали, грозя обрушить и самый мост, по которому двигалась длинная вереница пеших и конных, повозок и карет, пушек и телег маркитанток, — то переправлялись через Березину остатки французской армии.

— Понтонеры, — прохрипел Гарофано и сотворил крестное знамение. — В воде! В такой лютый холод! О Пресвятая Мадонна, да ведь все они станут жертвою своего самоотвержения! Они уже мертвецы, мертвецы, которые пытаются спасти армию…

— Мы тоже скоро станем мертвецами, если не переправимся через этот мост сегодня же, — перебил его угрюмо Оливье.

— Жаль, не удалось пристроиться в хвост императорским полкам! При них тут хотя бы относительный порядок. — Он кивком головы указал на стройные ряды, чинно переходившие по мосту.

— Старая гвардия! — мечтательно протянул Гарофано. — «Московские купцы», голубчики! Ей-Богу, ежели был бы мост на тот свет, они и по нему маршировали бы, как на параде! Нет, это не про нас. А вот наш друг Лелуп наверняка топает сейчас со своими товарищами — кум королю. Слышь, — обернулся он к Анжель, — не подбросила бы карту Оливье — уже была бы сейчас на том берегу!

— Если бы Лелуп раньше не сбросил ее прямиком в Березину! — сердито пихнул его в бок де ла Фонтейн, ревниво поглядывая на Анжель, но она так вздрогнула, с таким непритворным ужасом принялась вглядываться в ряды шедших по мосту, что у де ла Фонтейна отлегло от сердца, и он, свесившись с коня, нашел холодные пальцы Анжель и поднес их к губам.

Гарофано хмыкнул и покачал головой, с недоумением поглядывая на своего товарища. Санта Мария, что с ним происходит?! Не он ли совсем недавно разглагольствовал: «Чтобы я влюбился, надобны две вещи: или очарование шаловливого котенка, или нечто божественное». Гарофано исподтишка оглядел Анжель. Котенком ее не назовешь, тем паче шаловливым, — чего в ней нет, того нет! Красавица, конечно, ничего не скажешь, но до чего печальная, до чего унылая! Гарофано, предпочитавший пухленьких, бойких на язык неаполитанок, не мог понять, что де ла Фонтейн нашел в этой, прямо скажем, полковой шлюхе, от чего потерял голову. Впрочем, он тут же вспомнил другое изречение Оливье: «Любовь никогда не заглянет к человеку, который начал рассуждать и мыслить, который разочаровался в людях и сломлен несчастьями, который на женщин смотрит, как на кукол, одаренных языком, — и еще язычком, и более ничем…» Что ж, верно, и впрямь обрел он в ней нечто божественное!

Утомленный такими непривычными мыслями, Гарофано зевнул, огляделся, размышляя, как бы это им половчее втиснуться на мост и, первое дело, благополучно пройти по нему, как вдруг ахнул:

— Император! Смотрите, император!

Оливье и Анжель привстали на стременах, вглядываясь в группу людей, одетых с особой, по сравнению с потертым, обтрепанным видом мундиров, пышностью. Анжель обратила внимание на высокого, очень красивого человека. Подобно остальным офицерам, он вел свою лошадь в поводу, поскольку верхом было опасно ехать: мост получился настолько непрочным, что трясся под колесами каждой кареты, словно вот-вот развалится. Более этот человек ничем не напоминал других. Костюм его выглядел вызывающе нарядным и совсем не вязался с обстановкой, особенно с трескучим морозом. С открытым воротом, в бархатном плаще, накинутом на одно плечо, с вьющимися волосами и в черной бархатной шляпе с белым пером, он больше походил на героя из мелодрамы, чем на военного. Завидев в окошке проезжавшей мимо кареты какую-то даму, он приветствовал ее грациозным жестом.

— Император очень красив. И держится бодро! — пробормотала Анжель, но Оливье, проследив за ее взглядом, усмехнулся:

— Вы не туда смотрите, дорогая. Это Мюрат, неаполитанский король и любимец женщин. Он, как всегда, уверен в себе и весел. Как говорят русские, ему все — как с гуся вода. А император — вот он.