Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Мохаммед называл имена и семьи, входившие в жизнь Моргана, хотя сам никогда с ними не встречался.

На станции царили обычные хаос и смятение, но они нашли свой поезд. В купе стояла полная тишина, и в ее сердцевине двое задумчиво сидели рядом друг с другом.

Как ни странно, но им казалось, что расстанутся они еще не скоро.

Мохаммед мягко тронул Моргана за руку и, когда тот поднял глаза, сказал:

– Я тебя люблю. Больше мне нечего сказать.

– Да.

– Я выйду, помашу тебе оттуда.

– Нет, я тоже выйду, и мы попрощаемся на платформе.

Снаружи было шумно и людно, и Мохаммеда отвлек разговором кто-то из его знакомых, поэтому он не сразу расслышал то, о чем его попросил Морган.

– Что? – переспросил он.

Морган хотел как можно лучше запомнить лицо друга, а потому повторил:

– Сними очки.

– Зачем?

– Без них ты гораздо красивее.

– Нет! – раздраженно мотнул головой Мохаммед.

Почти сразу, как показалось Моргану, поезд тронулся, и ему пришлось бежать к своему вагону. Он выглянул из дверного проема, посмотрел назад, и только теперь его пронзила боль. Он знал, что уже никогда не увидит друга – разве что в своих воспоминаниях да на фотографиях. Но Мохаммед уже отвернулся.

Глава седьмая

Поездка в Индию

Во время первой поездки в Лондон Морган столкнулся с Вирджинией. Он пребывал в угнетенном состоянии, никакой цели перед собой не видел, а потому с радостью согласился отправиться с ней в Хогарт-Хаус.

Ему стало много лучше после того, как он провел некоторое время с Вулфами в Ричмонде. Он пробыл дома всего пару недель, но уже почувствовал неприязнь к обычной английской жизни и оплакивал потерю, которую не мог назвать по имени. Он терял не только Мохаммеда, чья неизбежная смерть была, по сути, уже свершившимся фактом; он тосковал по Девасу и магарадже, а также по Масуду. Моргану на несколько мгновений показали тех «Морганов», которыми он мог бы быть, а потом лишили возможности ими стать.

Выразить отчаяние словами было невозможно. Страх отнял у него все силы – настолько, что он утратил способность говорить и писать. Вместо этого он произносил наполовину бессмысленные фразы о своей матери или Бапу-сагибе, а когда его спрашивали о жизни во дворце, единственное, что он мог вспомнить, были воробьи, летавшие по комнатам.

– Иногда я на них кричал. Один сел на электропровод и попался. Висел, пока не смог разжать лапку, а потом улетел.

Последовала минута тишины, во время которой все, несколько смущенные, смотрели на Моргана. Не желая того, Морган создал образ самого себя – маленькое беззащитное существо, подвешенное за лапку.

Это было самое трудное возвращение домой – труднее даже, чем когда он вернулся из Египта, с войны. Он замкнулся и отдалился от друзей. Люди привыкли к его отсутствию. Даже Лили оживилась только на мгновение, а потом вновь принялась рассуждать о чем-то предельно абстрактном да скорбеть по поводу своего ревматизма.

Его же собственные мысли витали далеко – в прошлом, а может, в каком-нибудь теоретически прозреваемом будущем. Морган чего-то ждал, хотя и не знал чего. Конечно же, Мохаммед умрет, но это ни на йоту не изменит английского бытия Моргана. Возможно, он думал о книге. Хотя, по правде говоря, не открывал ее уже несколько месяцев.

На прошлой неделе он пошел на важный, пусть и импульсивный поступок, желание совершить который зрело в нем долгие месяцы – в Харнхэме, в камине, он сжег все свои эротические рассказы. Они копились на чердаке годами, написанные в лихорадочные минуты, когда требовалось не столько выразить, сколько возбудить себя. Теперь такое возбуждение казалось ему скорее препятствием, чем путем к освобождению – в Девасе Морган осознал, что страсть может забить, заглушить каналы, связующие его с миром и искусством.

Но если Морган думал, что это маленькое аутодафе освободит его для работы, он ошибался. В конечном счете он еще глубже увяз в своей апатии. Не то чтобы его сознание освободилось от власти Индии; наоборот, она поглотила его без остатка. Но ведь искусство требует дистанции, которая только и дает чистоту и ясность восприятия жизни.

Морган обсудил этот вопрос с Леонардом – не сразу, а чуть позже, когда вялость и апатия немного отпустили. Он сказал Леонарду, что, наверное, ему следует бросить книгу. Ничего целостного не выходит; так, фрагмент, что фрагментом и останется.

– Вам следует перечитать ее, – сказал Леонард.

– Не вижу смысла.

– Если прочитаете, можете и увидеть. Нужно приложить усилие и закончить работу, даже если она не будет успешной; иначе как вы узнаете, что книга не удалась? Первым делом прочитайте, чтобы понять, что у вас есть.

Неудивительно, что Леонард подал именно такой совет – Морган сам думал об этом. Но приятно, когда твои мысли повторит кто-то другой, тот, кто верит в тебя.

Поэтому Морган вернулся к своему фрагменту. Оказавшемуся во всех отношениях более солидным, чем он думал. И Леонард был совершенно прав – прочитав свою работу, он ясно понял направление, в котором следовало двигаться. Больше из любопытства, чем из страсти, Морган взялся за перо.

Хотя Морган время от времени и погружался в работу над рукописью, прошло уже несколько лет с тех времен, когда эта работа была глубокой и системной. Последний раз он брался за нее в 1913 году, но с намеченного пути его отвлек «Морис». Жизнь, а потом и война взяли верх над искусством. Вернуться к роману сейчас, после всех волнующих происшествий, было труднее, но и одновременно легче, чем он себе представлял. Определенная дистанция разделяла выдуманную им историю и его собственную личность; чувства же, которые он испытывал в те времена, значительно поостыли.

Вымысел не способен воссоздать истинную реальность – он искусственен и несет слишком явные следы авторского эгоизма. Более того, изменилось его видение многих вещей, а потому первоначальная концепция романа казалась Моргану абсурдной. Его литературный идеализм иссяк. Он более не собирался с помощью слова объяснять жителю лондонского аристократического пригорода, что есть на самом деле Восток. Все люди – индийцы ли, англичане ли – отныне казались Моргану порядочной дрянью.

И его персонажи, как он теперь понимал, уже не будут милыми и симпатичными людьми. Нет, они были вырублены и вылеплены своим создателем в яростной тьме. Время от времени Моргана беспокоило то, что он стал подвержен пессимизму; он всегда воспринимал отчаяние не только как нравственный, но и как эстетический грех. В глубине души он опасался, что его мрачная серьезность будет скучна читателю, что ни один из его героев не сможет достаточно долго удержать внимание публики. А может быть, он сам хотел стать одним из их компании?

Много лет назад, когда Морган писал свои первые книги, он думал о персонажах как о некоей форме растений, воспринимая их скопление словно живую изгородь, состоящую из кустиков примерно одинаковой высоты. Ему не хватало одного-двух одиноких деревьев, гордо бросающих вызов небу. Нынешний его скепсис протестовал против этого. И чтобы как-то уравновесить свои творческие позывы и свой пессимистический взгляд на человека, Морган стал вместо разработки персонажей создавать общую атмосферу, отклоняя повествование от намеченного пути к правде. Погода, камни начинали выглядеть зловеще, хотя и не передавали всех присущих им смыслов.

И тем не менее Морган продолжил. После возвращения к работе прошел не один день, и вот слова постепенно вновь стали принадлежать ему. Даже между кусками холодного угля нет-нет да и промелькнет огонь. Еще в Индии Морган купил безделушку – маленькую деревянную птичку, зеленую, с красными полосками на крыльях и ногами-палочками. Он поставил игрушку на край рабочего стола, и птичка безучастно наблюдала, как он борется с самим собой. Свидания Моргана в мансарде со страницами будущей книги сделались тайным центром его существования. Хотя, по правде говоря, в часах, проведенных там, сквозило что-то потустороннее, нереальное. Истина, как полагал Морган, заключалась не в книге, а в реальных событиях, которые продолжали громоздиться вокруг.

Не признаваясь в этом самому себе, он ждал известий о смерти Мохаммеда. В каком-то смысле он даже хотел, чтобы они пришли поскорее – лишь в этом случае он будет избавлен от ощущения ужаса, поселившегося в нем. Пока Морган ждал неизбежного, жалость и тревога затмили для него образ друга.

Тем временем они писали друг другу. «Я думаю, мы встретимся – если не в этом мире, то на небесах». Но не подобные строки терзали сердце Моргана. Глубоко в душе он вновь и вновь возвращался к своим воспоминаниям. Теперь, в минуты максимальной ясности ума, ему думалось: а не преувеличил ли он масштабы их взаимной страсти? Со стороны друга Морган частенько терпел грубость; случались моменты, когда Мохаммед бывал излишне резок и нетерпелив. Такие моменты Морган старался вычеркнуть из памяти, но они все-таки были. Теперь, чаще, чем ему хотелось, он вспоминал сцену их прощания в Каире: нервозность, с которой Мохаммед отказался снять очки, и то, как Мохаммед отвернулся и стал болтать со случайным знакомым, когда поезд тронулся и Морган, не отрываясь, в отчаянии смотрел в спину удаляющемуся другу.