к общению, в свою очередь, зависит от
потребности к общению: последнее не следует при этом понимать так, что какой-нибудь отдельный человек, обладающий как раз талантом в области общения и умеющий искусно растолковать свои потребности, непременно будет злоупотреблять своим искусством и чаще всех обращаться со своими потребностями к другим людям. Это в большей степени, как мне думается, относится к целым расам, к целым поколениям, связанным цепочкой преемственности: там, где нужда долгое время заставляла людей в силу необходимости общаться и хорошо понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда, – там в конце концов накапливается такой избыток этой силы, а искусство общения достигает таких высот, что это скорее напоминает огромное состояние, которое наживалось годами, теперь не хватает только наследника, который примется транжирить его направо и налево (таковыми наследниками в данном случае являются так называемые художники, равно как и ораторы, проповедники, писатели: это все люди, которые всегда замыкают цепочку, вечные «последыши», в лучшем значении этого слова, отличающиеся по своей природе, как уже говорилось, неуемной
расточительностью). Если допустить, что это наблюдение верно, то я позволю себе пойти дальше и высказать предположение, что
сознание как таковое стало развиваться лишь под давлением потребности к общению, что необходимость в нем возникла изначально лишь там, где речь шла об отношениях двух людей (особенно в отношениях между повелевающим и подчиняющимся), – тут оно приносило несомненную пользу, и, собственно, все его развитие было прямо пропорционально именно степени этой полезности. Таким образом, сознание есть всего-навсего средство связи одного человека с другим, и только в этом русле суждено ему было развиваться дальше: человеку, который по складу души отшельник или хищник, оно, конечно же, было ни к чему. То, что наши поступки, мысли, чувства, движения как-то сами собою вошли в наше сознание – или, по крайней мере, некая их часть, – это явилось следствием великого «надо», которое чудовищно долго держало человека в своей власти: самое опасное из всех животных, человек
нуждался в помощи и защите, ему
нужны были себе подобные, ему нужно было излить все свои горести, уметь изъясняться так, чтобы его понимали, – а для всего этого ему в первую очередь нужно было иметь «сознание», чтобы самому «знать», чего ему не хватает, «знать», что у него на душе, «знать», о чем он думает, ибо, повторяю, человек, подобно всякому живому существу, непрерывно думает, но не осознает этого;
осознанное мышление составляет лишь мизерную часть всего мыслительного процесса, причем его самую поверхностную и самую плохую часть: ведь даже это сознательное мышление
протекает в словах, то есть в знаках общения, что тут же снимает покров тайны с происхождения сознания. Короче говоря, развитие языка и развитие сознания шло совершенно параллельно рука об руку (при этом имеется в виду
не разум как таковой, а лишь начало, когда разум еще только начинает осознавать себя таковым). К тому же не будем забывать, что не только язык может служить мостом между отдельными людьми, но и взгляд, рукопожатие, жест; степень осознанности наших чувственных впечатлений в нас самих, способность зафиксировать их и как бы отстраниться от них – все это возрастало по мере того, как росла потребность поделиться своими впечатлениями с
другими, используя систему знаков. Чем больше знаков изобретает человек, тем глубже становится его самосознание; только став животным социальным, человек научился осознавать самого себя, и этот процесс не завершился, он все еще идет по нарастающей. Я хочу всем этим сказать, как видно из предыдущих рассуждений, что сознание не имеет непосредственного отношения к сущности индивидуума, скорее оно относится лишь к той его части, которая делает человека существом общественным и стадным; отсюда следует, что и развивается оно лишь в той мере, насколько это полезно человеческому роду, человеческому стаду, и, стало быть, как бы ни старался каждый из нас
понять себя, вникнуть во все тонкости своей индивидуальности, «узнать самое себя», сознание все равно будет воспринимать как раз только неиндивидуальное, лишь некий «средний уровень», и даже наша мысль в силу особенностей сознания – благодаря покровительству «духа рода», охраняющего его от всех бед, – получает
право на существование лишь после того, как соберет, образно говоря, большинство голосов и тем самым снова превратится в точку зрения стада. Все наши поступки, в сущности, всегда отмечены печатью личной неповторимости, уникальностью и безграничной индивидуальностью, в этом нет никакого сомнения; но как только мы переводим их в наше сознание,
они перестают казаться нам таковыми… Вот это и есть подлинный феноменализм и перспективизм, как я его понимаю: именно природой
животного сознания объясняется то, что мир, доступный нашему сознанию, предстает как одномерный мир знаков, мир обобщенный, мир опошленный, – что все осознаваемое уже только поэтому
становится плоским, худосочным, посредственно-глупым, приобретая характер всеобщности, знака, стадного признака и что все наше осознание ни к чему хорошему не приводит, лишь причиняет глубочайший вред, все искажает, опошляет и обобщает. В конце концов, рост нашего сознания – весьма опасное явление, а тот, кто живет среди европейцев с высокоразвитым уровнем сознания, уже не сомневается в том, что это настоящая болезнь.
И в данном случае, как можно догадаться, меня нисколько не занимает противопоставленность субъекта и объекта: пусть это разделение заботит теоретиков познания, которые запутались в сетях грамматики (народная метафизика). И точно так же здесь нет никакого противопоставления «вещи в себе» и явления: ибо «познание» наше простирается не столь далеко, чтобы мы могли взять на себя смелость проводить такое разделение. Ведь у нас даже нет никакого особого органа для познания, для «истины»: мы «знаем» (или верим в то, что знаем, или воображаем) ровно столько, сколько того требует общественная польза, удовлетворяющая интересы человеческого стада, человеческого рода; а ведь то, что здесь именуется «полезностью», в конечном счете есть не что иное, как слепая вера, фантазия и, быть может, как раз та самая роковая глупость, от которой мы когда-нибудь все погибнем.
355
Происхождение нашего понятия «познание». С таким заявлением я столкнулся прямо на улице, когда кто-то из толпы сказал: «Он меня узнал»; услышав это, я задумался: а что, собственно говоря, народ понимает под узнаванием, иначе говоря – познанием? чего он хочет, когда стремится к «познанию»? Ничего, кроме того, чтобы что-то чужое и незнакомое непременно свести к чему-то знакомому. А мы, философы, – разве для нас познание нечто большее? Знакомое – это то, к чему мы привыкли, что не вызывает у нас более удивления, наша обыденная жизнь, какое-нибудь правило, за которое мы уцепились двумя руками, все то, в
