Глубинный путь - Николай Трублаини

— Вот тебе и опытный палеонтолог! — прошептал я.

— Опытный!.. — воскликнул Томазян. — Только не в деле изучения костей доисторических животных, а в том, чтобы уничтожать наших людей!

Я слушал Томазяна, и меня мучил стыд за себя, за свою доверчивость, за отсутствие обычной бдительности. Я ведь был дружен с этим негодяем, тайным врагом, который мог, используя мое хорошее к нему отношение, натворить еще много бед.

— Какой позор! — сжав голову руками, вслух упрекал я себя.

— Каяться поздновато, — дружески положив мне на плечо руку, улыбнулся Томазян. — Не только вы в таком положении. Нечего казнить себя за то, в чем вы не так уж виноваты. Говоря по совести, знакомство с вами ничего не дало этому шпиону.

— Что же будет дальше? — после долгой паузы спросил я.

— Завтра утром Догадова увезут в Иркутск. Я еду с арестованным. Работы с ним еще хватит, кропотливой работы. Он, разумеется, или будет лгать, чтобы оправдаться, или молчать как пень. Между прочим, меня очень интересуют две подробности. Во-первых, почему он оставил в живых Черепашкина. Понятно, что, заметая следы, он должен был, когда прыгал, выбросить этого маньяка с самолета. Допускаю, что на всякий случай, боясь, что встретит на земле людей, он взял его с собой под парашют. Но, очутившись в тайге и не увидев поблизости ни единого человека, зачем он все-таки устроил маскарад? Во-вторых, я имею сведения, что Догадову известно о каких-то давних отношениях между Ярославом Макаренко и Лидией Дмитриевной Шелемехой. Для меня это темное дело. Я хотел бы пролить свет на эту тайну, так как очень возможно, что взаимоотношения между девушкой и молодым инженером в какой-то мере, а возможно и непосредственно, касаются строительства Глубинного пути.

Мне показалось, что слова Томазяна — прямой вызов мне. Ведь я знал об этих взаимоотношениях больше, чем кто-либо другой. Меня тоже интересовало, о чем мог узнать Догадов, и беспокоило, как он мог использовать полученные сведения. Но и на этот раз у меня не хватило решимости рассказать Томазяну о прошлом двух моих друзей. Я чувствовал, что не должен рассказывать об этих молодых людях.

Пристально посмотрев на меня, Томазян после недолгого молчания перевел разговор на другую тему.

— Итак, благодаря вам я ухватился за одно из звеньев цепи, которое в конце концов помогло выявить тайного врага. За это я вам очень благодарен. Теперь мне хотелось бы, чтобы вы еще раз встретились с Догадовым, пока он здесь, и поговорили с ним. Меня интересует его поведение. Очень важно предвидеть, какой линии он будет придерживаться во время допросов… Хочу попросить вас побыть некоторое время с ним.

— О чем я должен с ним говорить?

— Это не имеет значения. Все равно он вам ничего не скажет. Объясните ему, что вы очень удивлены его арестом и просили свидания. Вы хотите, так сказать, услышать его объяснения.

Я подумал немного и пришел к выводу, что свидание с таким преступником имеет немалый интерес. Жаль только, что о нем нельзя будет сейчас же написать в газету интересную корреспонденцию. Свое сожаление я высказал следователю.

Он засмеялся.

— Думаю, через месяц или самое большее через два я не буду возражать против такой корреспонденции.

…Моя встреча с Догадовым длилась недолго. Арестованный встретил меня не особенно приветливо.

— В погоне за очередной сенсацией? — насмешливо спросил он.

Догадов сидел в небольшой одиночной камере. Около двери камеры, ни на мгновение не отходя от нее и не спуская глаз с арестованного (в двери имелось маленькое решетчатое оконце), стоял часовой. Томазян считал Догадова чрезвычайно ловким и опытным преступником и боялся, как бы он не бежал.

— Послушайте, Догадов, — обратился я к нему, — я ничего не могу понять. Неужели вы…

— Оставим этот разговор, — оборвал он меня. — Если вы честный человек, вы обязаны засвидетельствовать, что я рисковал жизнью, спасая людей во время катастрофы. Именно вы можете помочь мне опровергнуть лживые обвинения, которые возводит на меня следователь. Неужели вам непонятно, что он заботится о своей карьере и хочет спекульнуть на несчастье девятьсот двадцать пятой шахты?

Догадов разгорячился. Он возмущался тем, что его арестовали, просил меня добиваться его освобождения, уверял, что, получив свободу, сумеет доказать свою непричастность к преступлениям, которые ему приписывает следователь.

Я не знал, что отвечать, но Догадов скоро успокоился и коротко, отрывисто сказал:

— Если вы не заодно со следователем, подумайте хорошо, и вы поймете, что в его обвинениях нет и на грош правды. Но меня могут погубить. Я не смогу ответить на некоторые вопросы, так как они касаются интимных тайн других людей. Вы журналист, вы хорошо знаете жизнь, людей и должны меня понять.

Он замолчал, и больше я от него ничего не услышал.

Коротко передав Томазяну содержание моей беседы с арестованным, я пошел к себе в гостиницу.

Я шел не торопясь и думал о событиях последних дней. До сих пор я почему-то не чувствовал себя окончательно убежденным доказательствами Томазяна. Не то чтобы я ему не верил. Нет. Но упоминание Догадова о тайнах других людей, мысль о том, что я сам, сохраняя подобную тайну, ничего не рассказал следователю о Ярославе Макаренко и Лиде Шелемехе, — все это мучило меня, вызывало какую-то неуверенность. Но какая чужая интимная тайна могла заставить Догадова молчать, если это вредило ему самому?

Близился вечер. Цвет неба обещал на следующий день хорошую погоду. Вокруг царила тишина.

В гостинице я узнал, что из Иркутска прилетел Самборский и занял комнату во втором корпусе.

Окна его комнаты находились как раз против моих окон.

23. Неожиданные наблюдения

После разговора со следователем и встречи с Догадовым меня никуда не тянуло из комнаты. Горничная стучала в дверь, напоминая об ужине, но в столовую я не пошел. Наступили сумерки. Не зажигая электричества, я шагал из угла в угол по мягкому ковру.

Я снова вспомнил все события, связанные со строительством Глубинного пути и моими друзьями. Старательно анализировал поведение Догадова и все свои разговоры с ним в поисках чего-либо подозрительного. Бесспорно, он всегда проявлял ко всему преувеличенный интерес, однако такой интерес, по моему мнению, является характерной чертой каждого журналиста. Но был ли Догадов журналистом в настоящем значении этого слова? Короткие информации, иногда появлявшиеся в «Звезде» за его подписью, еще не давали ему права так называть себя. Я вспомнил нашу первую встречу, потом беседы в редакции, его упорные старания ближе познакомиться с профессором Довгалюком, Лидой Шелемехой и их друзьями, вечные расспросы о них и о делах туннеля. Все же это еще не могло свидетельствовать против него. Его отношение к Макаренко? Это заслуживало внимания. Если Догадов — враг, иностранный агент — а я все-таки верил Томазяну, — то как понять ту горячую защиту идеи герметизации туннеля, которую я по каждому поводу слышал от этого палеонтолога? Неужели те, кому он служил, были заинтересованы в осуществлении этой идеи? На что же они рассчитывали? На то, что герметизация приведет к задержке строительства, к колоссальным затратам, а может быть, и к краху этого величественного плана?