Великий лес - Борис Саченко

Сбросили царя с трона, турнули пана. Думалось: теперь-то уж воля навечно, никто никогда над душою стоять не будет, в затылок дышать — работай, живи как хочешь, как тебе угодно. Так нет же! Нечистый Дух опять объявился и давай уговаривать, вынуждать, чтоб он, Николай, кончал жить сам себе хозяином, вступал в колхоз, заявление подавал. «Вышлю!» — грозился тогда сын, Иван. Да ведь то не сын грозился, а все тот же Нечистый Дух. И опять за ним сила была. И он, Николай, вынужден был подать заявление в колхоз. Подать-то подал, но не покорился, нет. Только вид сделал, будто покорился. Несогласие же свое, злость глубже в себя загнал, упрятал, затаил…

«А теперь вот Бабай… Не-ет, не случайно встал он у меня на дороге, не так себе… И тогда, на поляне в Качай-болоте, и потом, на дворе… Это ж додуматься: хлебом-солью — как дорогих, долгожданных гостей… Неуж-то Бабай — новое обличье Нечистого Духа?»

«Но ведь Бабай один-одинешенек, какая за ним сила?..» — еще не верил себе, терялся в догадках Николай.

«Один бы не был так смел, не набрался бы наглости: «Хватит вам, Дорошкам, командовать, покомандую теперь я!..» Такое сказать — силу надо за собой чуять».

И вдруг Николая словно обожгло…

«На немцев, поди, рассчитывает… Немцы — вот та сила, что за Бабаем».

«Немцы — чужаки. Пришли и ушли!»

«Если бы да кабы! А тоже, гляди, не уйдут. А если и уйдут — таких, как Бабай, за себя оставят распоряжаться. Опять гнись, делай, что прикажут. Бона, их и нет еще, а уже приказывает, уже иди хлебом-солью встречай…»

«А выкусить не хотели? Так я и послушался, так и пошел, побежал встречать… Ждите… Скорей ноги протянете…»

«У кого возле ворот стола с хлебом-солью не будет — застрелят».

«Не должно бы, чтоб с этого начинали. Лаской вернее возьмешь, нежели силком. Кось-кось — и в оглобли… Так-то оно по-умному».

«Э-э, откуда тебе знать, что у них, у немцев, за ум? Помнишь, когда-то наехали? Саблей раз — и головы у Софьи как не бывало… А сейчас… Как знать, чья голова долой полетит… Гляди, как бы не твоя».

«Почему вдруг моя?»

«Потому что стол не выносишь, хлебом-солью поганцев встречать не хочешь. Да и сын-то у тебя, Иван… Начальник сельсоветский, коммунист… Что, забыл?»

«Нет, не забыл. Но хлебом-солью эту нечисть встречать, Бабая слушаться…»

«Оно-то верно. Да ведь… Выделяться, лезть на рожон…»

«Всяк за себя отвечает. Я же, поди, не овечка, чтоб вслед за отарой бежать: куда все, туда и я…»

«А голову подставлять зазря? Сдуру?»

Думал-думал Николай, так и этак прикидывал, а что делать, чтоб и приказа Бабаева не послушаться, и от мира не отрываться, не броситься сразу в глаза пришельцам, — не мог придумать.

«Не вынесешь стол с хлебом-солью — пускай не застрелят, но уж запомнить запомнят. А потом аукнется. Ого, еще как аукнется!.. Вынесешь…»

Нет, не мог это сделать Николай. Все его нутро горело, протестовало, противилось этому.

«Лучше не оставаться в деревне, уйти куда-нибудь… Вот именно уйти! Ежели что — меня дома не было, не знал я ничего».

«Так ведь Бабай… Говорил же, наказывал…»

«Мало ли что… Скажу: недослышал, не понял».

Еле-еле рассвета дождался Николай. Лицо ополоснул наскоро, топор из-под лавки достал, сунул за пояс. Прикинул: когда еще Хора проснется, сползет с лежанки, затопит печь, приготовит чего-нибудь поесть… Нет! Никому ничего не говоря, вышел за дверь, тишком, огородами подался в лес.

II

Евхим Бабай и сам не знал, как это ему тюкнуло побежать в Ельники, искать там немцев, просить, чтоб они не откладывали — скорее наведались в Великий Лес. Не иначе, злость, большая злость подсказала: нельзя медлить ни дня, ни минуты — расхватают, растащат по хатам, по хлевам да клетям все колхозное. Тогда не поживишься, ничего не достанется. Локти кусай, волком вой, а проворонишь — не вернешь.

Начальник немецкий, к которому попал благодаря своей настойчивости и упорству Евхим Бабай (начальника того все в Ельниках звали «герр комендант Курт Апфель»), — толстый, лысый и, как Евхиму показалось, совсем не строгий, а скорее добродушный, — долго смеялся, когда переводчик, не военный, а в штатском, вертлявый, с хищным носом и большими оттопыренными ушами, пересказал по-немецки, что пригнало за восемнадцать километров ненавистника большевиков и советских порядков.

— Карашо, карашо, — пожелал обойтись без переводчика, показать, что он не лыком шит, умеет говорить по-русски, комендант. — Ми будет в Великий Лес… Утро… Абер… но чтоби клеп-соль биль. Ферштеен?

— Чтоб хлебом-солью встретили, понимаешь? — помог коменданту переводчик.

— Конечно, конечно, будет хлеб-соль, — пообещал Евхим Бабай.

Пообещать-то пообещал, а вот выйдут ли великолесцы с хлебом-солью на улицу — не было уверенности у Бабая, хотя, возвратившись из Ельников, он обежал двор за двором деревню всю, каждому в башку втолковал, что требуется, чтобы должным образом встретить немцев. «От наших людей всего можно ждать», — думал Евхим Бабай. Думал — и шпынял жену, мечась взад-вперед по хате.

— Ты опару поставила?

— Поставила. Сколько раз можно спрашивать? — ворчала, как всегда чем-то недовольная, Сонька.

— Смотри, чтоб хлеб с закалом не вышел, чтоб корка от мякиша не отстала. Да и не перекис чтоб, — сама знаешь, для кого хлеб.

— Сожрут. Какой испеку, такой и сожрут. Дареному коню в зубы не глядят, — не унималась Сонька.

— А коли знаешь, так думай, что говоришь. Не то… Глазом не моргнешь, как шомполов всыплют.

— С чего это мне шомполов? Пускай тебе…

— У меня задница не такая толстая.

— Нашел толстую! За тобой так уж и растолстеешь.

— Можешь лучше поискать. Только это… не сейчас. Сейчас про хлеб думай, тесто не упусти, гляди, чтоб все толком было. Встать надо пораньше, чуть свет, печь вытопить. Да хлеб посадить, чтоб хорошо пропекся. И главное — пораньше…

— Испечется, никуда не денется. Пока приедут из Ельников, и поесть успеем.

— Тебе бы только есть, требух набивать. Ни о чем другом не думаешь.

— Ты же за меня думаешь. А я знай работай. Делай, что приказано…

— А ты что ж хотела? Жить — и ничего не делать?

— Я одного хочу — чтобы ты умолк, не подгонял, не стоял над душой…

Не улегалась, не проходила тревога, не было покоя на душе у Евхима Бабая. И ночью несколько раз просыпался, на окна все глядел — не светает ли, не пора ли Соньку будить, чтоб печь растапливала, хлеб сажала. А когда занялось утро, солнце из-за леса показалось, Евхим на улицу вышел, снова по деревне от двора ко двору побежал — проверить, посмотреть, как там дела, как люди готовятся немцев встречать. Очень скоро со страхом обнаружил: не подействовал на людей его вчерашний приказ.

— Так ведь перестреляют же… Как куропаток перестреляют, — брал на испуг каждого встречного.

— Всех не перестреляют. Патронов не хватит, — отвечали с издевкой самые смелые.

А Матей Хорик, когда Бабай к нему во двор зашел, предложил:

— Зачем всем столы выносить? Может, одного бы хватило?..

— Как это — одного? — наставил ухо Евхим Бабай.

— Ну, вроде бы от всех. Скажем, за деревню, туда, где крест… Там и встретить немцев…

Как утопающий за соломинку, Бабай ухватился за предложение Матея Хорика.

— А ты-то к кресту пойдешь? — спросил.

— Я… я… — растерялся, смутился Хорик, — неловко мне…

— Почему это тебе неловко?

— Немцы же… маманю мою…

Вспомнил то, давнишнее, Евхим Бабай. Своими глазами видел — мать Хорика, Софья, лежит, окровавленная, на траве, а голова… в песке, недалечко… «Да-а, как же тут быть?» — подумал. А Хорику сказал:

— Когда то было…

— Да ведь было… Так что лучше… пускай без меня. Людей тебе мало? На мне свет клином сошелся?

— Ну а кто пойдет?

— Если б кто постарше, кто в почете… С бородой…

Евхима Бабая так в жар и бросило. Бороду носил Николай Дорошка. Не на него ли, не на соседа своего намекал Хорик? Нет уж… Чтоб рядом с ним, с Евхимом Бабаем, в такую торжественную минуту стоял Николай Дорошка?!.

— Без бороды обойдемся, — отрезал решительно.

— Можно и без бороды. Только чтоб постарше, солиднее…

Стали прикидывать, кого бы из стариков отрядить на общее дело.

— Разве что Рыкуля… Порфира Рыкуля, — посоветовал Матей Хорик.

— Нос воротить не станет?

— Вроде не должен, — пожал плечами Матей Хорик. — Сын-то у него, Михась… комсомолец. Да он в войске.

— Пошли потолкуем…

— Может, без меня? — попытался увильнуть Матей Хорик.

— Почему это без тебя? Я один за все должен беспокоиться, а? Мне что, больше всех нужно? К кресту пойти он не может, к Порфиру Рыкулю — тоже…

— Да нет, чего там…

Не хотелось, ох как не хотелось Матею Хорику идти вместе с Евхимом Бабаем к Порфиру Рыкулю. Да что ж поделаешь — пришлось.