Ледяной ветер азарта - Виктор Пронин

– Видите ли, – решил продолжить Хромов. – Мне не хотелось бы обвинять Панюшкина. Он этого не заслуживает. Я уже говорил – он честен и предан делу. Рабочие, водолазы, механики, газосварщики, обслуга, флот, проблемы Поселка – все на нем. Лет десять назад он потянул бы это легко и с радостью. Но сейчас – нет. Выдохся человек. Вся жизнь по стройкам – это не каждый выдержит.

Когда Хромов вышел на крыльцо, красное солнце висело над Материком. Хромов смотрел на светило спокойно, и в его глазах мелькали маленькие красные огоньки.

– Вот такушки, гражданин Толыс, – вслух произнес Хромов и сошел с крыльца. Он шагал, с удовольствием вслушиваясь в скрип снега под ногами, ощущая розовый закатный свет на лице, бодрящий мороз, волнение, которое еще не покинуло его. – Обижать – оно легко, – бормотал себе под нос Хромов. – Обижать каждый может, а если еще и должность позволяет, то тут уж и радость тебе, и наслаждение. Тут уж попить можно вволю кровушки-то чужой! Но ведь обида, она того, о двух концах, обиду можно простить, но забыть нельзя. Вот покайся, к примеру, ты передо мной, прощения попроси, не раз, не два, да при людях, – тогда, глядишь, может быть, и простил бы я тебя. А может, и нет. Есть причина и следствие, есть обида и месть. Да, Толыс, существует такое некрасивое слово, которое вслух трудней произнести, чем мат какой. Если хочешь, Толыс, я кое-что расскажу о мести, тебе не помешает знать это, чтобы ты мог оценить ее, понять, почувствовать.

Перво-наперво – месть должна быть неожиданной, с ясного неба должна свалиться, во как! Еще закон – месть не может быть анонимной, обидчику положено знать, кто ему нанес удар, и ты, Толыс, это будешь знать. Самая лучшая месть с улыбкой. А если она из последних сил, с предельным напряжением, со вздувшимися жилами, налитыми кровью глазами, с проклятиями и топаньем ногами – это не месть. Настоящая месть – ласковая, заботливая. А я, мол, и не знал, что для тебя это так важно, ну, извини, друг дорогой, постараюсь впредь быть осмотрительней... Так примерно.

А еще, Толыс, скажу я тебе, что хорошая месть имеет некую протяженность во времени, чтобы обидчик, то есть ты, Толыс, засыпал и просыпался, не забывая обо мне, чтобы ты во сне меня видел, чтобы я во всяких видах тебе спросонья мерещился. А если как внезапная боль в сердце, как выстрел в затылок – это не месть.

Думаешь, все? Нет, еще законы есть. Хорошо, если месть сопровождается общением с обидчиком, чтобы ты мог здороваться с ним, о самочувствии спрашивать, вопросы деловые обсуждать, вежливо разговаривать при посторонних, спокойной ночи желать. Еще закон знаю – хорошо бы мести быть с продолжением, чтобы обидчик понимал: ты можешь еще кое-что сделать, но вот когда ты нанесешь очередной удар и в чем он будет заключаться – об этом чтоб он и догадаться не смог.

Много законов есть, Толыс, как-нибудь я тебе о них расскажу. А заканчивается месть знаешь чем? Чтобы закричал ты однажды ясным днем да при людях: «Бей! Ради бога – бей! Не мучай! Бей скорее!»

Вот такушки! Закричишь, Толыс, у меня, ох закричишь! А знаешь, что я тебе отвечу? Я скажу: «А о чем ты, собственно, Николай Петрович? Господь с тобой, зачем мне тебя бить-то? Плохо ты обо мне думаешь, Николай Петрович!» – вот что я тебе скажу на все твои мольбы.

Кто-то рассказывал мне, что Хромов с Острова так и не уехал, живет в Охе, вышел на пенсию. В доме, где ему дали квартиру, он подрядился работать не то дворником, не то истопником, и его часто видят во дворе в любое время года – грузного, молчаливого, нахохлившегося. С людьми, которых он знал раньше, Хромов не встречается. К нему приезжал сын, с которым он разругался лет десять назад. Но Хромов то ли от радости, то ли по привычке так напился, что даже не помнил, как сын уехал.

Как-то, будучи в Охе, я хотел зайти к нему, нашел его дом, двор посмотрел, который Хромов убирает, но самого не застал – с острым приступом холецистита его накануне увезли в больницу. Потом уже мне рассказали, что вернулся он через месяц еще более грузный и постаревший.

Его часто видят на скамейке в глубине двора. Стоит у его ног пустая бутылка, а он смотрит куда-то прямо перед собой, и по его большому рыхлому лицу текут слезы – то ли плачет, то ли глаза от старости слезятся. Кто-то попытался было расспросить его, попригорюниться вместе с ним, но Хромов молча поднялся, сунул пустую бутылку во внутренний карман замусоленного пальто и ушел не оглядываясь.

Тюляфтин вошел в кабинет к Званцеву и остановился на пороге растерянно и беспомощно. Очки с мороза запотели, и лишь смутная тень у окна подсказывала ему, что хозяин на месте. Званцев, спохватившись, пришел на помощь – повесил дубленку на гвоздь, провел гостя к столу и усадил на табуретку.

– Спасибо, старик, – сказал Тюляфтин. Протерев очки замшевым лоскутком, он улыбнулся, словно бы в предвкушении того, что он сейчас скажет. Зубы у Тюляфтина были крепкие, но росли как-то криво, вкось да и редковато. – Старик, – продолжал Тюляфтин, – хочу поговорить с тобой.

– Ну что ж, – Званцев насторожился, но его настороженность была радостная, он будто заранее ждал, что этот человек принесет ему хорошую весть.

– Старик, не буду тянуть, ты – кандидат номер один.

– Куда? Какой кандидат?

– Не будем, старик, – Тюляфтин придвинул табуретку поближе к столу. Он забросил ногу на ногу – его тощая острая коленка проступила даже через две пары подштанников. – У всех одна тема для разговора. Если хочешь, чтобы это я сказал, скажу – снимают твоего хозяина.

– Панюшкина? – задохнулся Званцев.

– Снимают, – Тюляфтин соболезнующе покачал головой.

– Вопрос уже решен?

– Старик, я знаю, что говорю. И повторяю – ты кандидат номер один. Нового человека сюда не пошлют, да новый и не поедет. Кому это нужно – цеплять на себя эту дыру? А ты здесь с самого начала стройки. Дошло?

– Снимают, значит, Панюшкина...

– Ну а что делать? Старик, меры-то принимать надо. Посуди сам, что мы можем предложить? Оставить Панюшкина? И взять на себя, на свою шею все дальнейшие последствия? А срывы будут, старик, я тебя уже как начальника об этом предупреждаю. Но какое-то время ты имеешь право и на ошибки, и на печальные отчеты... Ты окажешься как в мертвой зоне. Крупнокалиберные орудия из министерства, объединения, обкома не достанут, снаряды будут перелетать через твою голову. Ты сможешь еще полгода все на Панюшкина валить. Тебе и это позволено.

– Да мне, в общем-то, и не хочется на него валить. Тем более что и оснований нет.

– Старик! – укоризненно протянул Тюляфтин. – Мы же не на собрании. Правильные вещи нужно говорить на собрании... Поскольку они для того и придуманы.

– Значит, снимают все-таки Панюшкина...

– Да хватит тебе причитать! Всем это было ясно с самого начала. И тому же Панюшкину.

– Должны быть серьезные основания.

– О, этого добра сколько угодно. Положение на стройке, возраст начальника, ну и можешь сюда же присобачить человеческие слабости членов Комиссии, которые попросту не решаются взять на себя ответственность и оставить Панюшкина, несмотря ни на что... Дошло?

– В общих чертах.

– Ну и лады, – Тюляфтин поднялся. – Не грусти, старик. Все правильно. Старперов надо гнать. Засиделись, понимаешь, ходу никому не дают. Все справедливо – и с человеческой точки зрения, и с исторической. Я понимаю, Панюшкин тебя в главные вытащил, но ведь это он сделал для себя, ему нужен был вол, который бы все тащил. Ты с ним в расчете, старик. Ну, пока.

Тюляфтин поднялся и только тогда заметил, что в дверях стоит секретарша начальника строительства. Вопросительно посмотрел на Званцева, как бы спрашивая – давно ли она вошла? Но лицо главного инженера оставалось невозмутимым. Он видел, когда вошла Нина, но не остановил Тюляфтина, этим как бы снимая с себя будущие обвинения в непорядочности.

– Простите... Я не помешала?

– Нет, – тонко улыбнулся Тюляфтин. – Мне вы не помешали. – Он подошел к вешалке, не торопясь надел свою дубленку и, взяв шапку, направился к двери. – Да, – он остановился, – скажите, а у вас что, не принято стучать, когда входишь в кабинет руководства?

– Нет, не принято, – ответила Нина.

– Занятно... Надо будет учесть на будущее, – проговорил Тюляфтин и плотно закрыл за собой дверь.

– Володя, что он говорил? – спросила Нина, подходя к столу Званцева.

– Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.

– Его не снимут, – сказала Нина твердо. – Вот увидишь, его не снимут.

– Ты, что ли, заступишься?

– Его не снимут, потому что его некем заменить, – она твердо посмотрела в глаза Званцеву. – Разве я не права?

– Почему же, его действительно заменить некем.

– Но ты не веришь в это?

– Во что? – спокойно спросил Званцев.

– Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?

– Ну и что?

– Володя, – она подошла к нему вплотную. – Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамских вежливых слов, Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!