Московский миф - Дмитрий Михайлович Володихин

выглядит словосочетание «показная пышность царской власти». В Москве стоит трезвон колокольный, люди предпочитают кумачовые рубахи всяким другим и строят храмы с прихотливыми украшениями в виде кокошников. Где же тут «царская власть»? И где – ее показная пышность? По сравнению с петербургским периодом государи наши жили весьма скромно: разве только на пирах давали волю роскошеству, но пышных дворцов, наполненных драгоценными безделушками, не знали никогда.

Федотов должен был где-то свернуть на тему азиатчины, самодержавного деспотизма, «туранской безблагодатной стихии», пригнетаемой к земле азиатской тяжестью, к тому же порочной из-за неумения справиться с «пожарами страстей» и «дремотной ленью». К этому обязывало его само направление мысли, которому Георгий Петрович принадлежал. Он свернул – неловко, нелогично; идея требовала подчинить ей образ, и образ был искажен ей в угоду. Дескать, кажимость праздничная, а суть мрачна: суровость власти, доходящая до тирании, породнение со степью, мощь, мощь, и нет места для свободного духа, и едва видны проблески строгой дисциплины подлинно христианского культурного роста. Ах, не вина то Москвы, но беда ее, что поддалась она соблазну страшного огосударствления всего и вся! – вот пафос выступления Федотова. «Набеги ханов, – пишет Георгий Петрович, – казни опричнины, поляки в Кремле – всю трагическую повесть Москвы читаем мы на стенах Кремля, повесть о нечеловеческой воле, о жестокой борьбе, о надрыве. Недаром Грозный, Годунов просятся в шекспировскую хронику. Дух тиранов Ренессанса, последних Медичи и Валуа живет в кремлевском дворце под византийско-татарской тяжестью золотых одежд. Грозные цари взнуздали, измучили Русь, но не дали ей развалиться, расползтись по безбрежным просторам».

Очень хорошо видно, как недоволен Федотов тем путем, которым пошла Русь с конца XV века, со времен Ивана III. А Москва просто концентрирует в себе религиозную, эстетическую и политическую суть этого маршрута.

Еще лучше видно, что в уме своем мыслитель холит и лелеет иной культурный идеал. Как нехорошо: русский народ отклонился от сего идеала, совершенно правильного, с точки зрения Георгия Петровича, растратил национальную силу на великие соблазны, одним из которых стал путь старомосковской цивилизации; но в будущем это еще можно исправить. Федотов осторожно высказывает идеи «третьей столицы». Из реальной истории к ней ближе всего стоит древний Киев. Русь домосковская унаследовала от Греции христианскую истину в ее «вселенском средоточии», т. е. в виде «эллинства». А эллинство предполагает соединение христианской традиции с локальной (в данном случае русской), культурной почвы с греческой культурой. Федотова привлекает в этом сплаве не Византия, нет, а именно «классическая Греция, созревающая к Христу» и присутствующая в глубинах Византии, но не равная ей. Перо Федотова изливает на бумагу досаду: слишком рано утвердилась «славяно-русская самобытность», слишком мало оставлено на Руси места для той самой древнегреческой культуры.

Да полно, Георгий Петрович! Стоило ли с такой тонкостью вести дело к такой простоте! Что собой представляет эта самая «классическая Греция» в глазах образованного человека первой четверти XX столетия? Спарта с ее архаичным устройством власти? Героические Фивы? Дальние колонии? Да нет, всю «цветущую сложность» Древней Греции застилает образ афинской полисной демократии, культ свободы и разума, философических дискуссий, ораторских «цветов красноречия», патриотической гражданственности, проявленной афинянами при Марафоне и Саламине. Разве нет? Подведем итоги: плохо, что Москва в столь малой мере Афины! Киев мог бы стать в очень большой степени Афинами, да вот беда, не стал! Как бы Москве все-таки побольше стать Афинами? Да-да. Больше демократии на русской почве, господа.

Всё самое русское, что есть в Русской цивилизации, суть ее, квинтэссенция, те эстетические элементы, из которых вырастает ее образ, явленный миру, создавались на протяжении нескольких веков – с XIV по XVII. Всё, что было раньше, этой эпохой было творчески преобразовано и положено в основание русской грядки; всё, что произросло из этой грядки от Петра Великого и позже – добавки, присадки, попытки вернуться к основе, попытки убежать от нее или даже разрушить ее, искажения ее и очищения, использование чужого опыта на русском фундаменте, в конечном же итоге – надстройка. И столько раз общественная мысль России пыталась тот четырехвековой самобытный опыт и его позднейшие результаты свести к той или иной смеси внешних элементов! «Евразия», «Скандовизантия», и вот еще федотовская «Грекославяния». Между тем собственно-русский опыт государственного и культурного творчества растворяли в замысловатом узоре разнообразных «влияний» или же просто выносили на второй план. Допетровская Москва в политике и в эстетике представляет собой прежде всего результат работы живой национальной стихии, которую вела за собой христианская истина. Не стоит приставлять к старомосковской, т. е. подлинно русской, модели развития линейки с европейской, древнегреческой или тюркской разметкой. Москва выработала свой идеал. Она в первую очередь самобытна, выросла сама из себя, а потом уже всё остальное, все прочие влияния, добавления…

Между Европой и Азией существует самостоятельный большой мир – Руссия, как называли его в XVI веке, или Святая Русь, как стали именовать его позже. Внутри этого мира бесконечно сильно государство и бесконечно велика личная духовная свобода монаха-аскета. Личное же начало в обществе, находящемся между двумя полюсами – царским и монашеским, – пригашено, слабо. Личным началом жертвовали ради общей крепости и устойчивости всей постройки. И все-таки русские, ненадолго обретая вольность во время разнообразных бунтов и смут, предпочитали восстановить над собою могучий свод государства. Во всяком случае, покуда чувствовали, что государство – свое, родное, православное. Какая тут демократия? Какой тут греческий полис? Куда его тут поместить? Тут вместо всех этих вещей виден огромный коллективный труд, огромная склонность к соборному делу и огромная христианская жертвенность. Пока мы к этому были способны, у нас многое получалось. А убрать христианство – и мы рассыпаемся, мы глина. Убрать державность – и мы бесхребетны. Убрать соборность – и наши усилия теряют всякую осознанность. Сделать государство неродным народу, и мы – рабы, бессмысленно взирающие на злодеев снизу вверх.

Так вот, ради сохранения этой конструкции, придававшей Русской цивилизации мощь и жизнестойкость, ослабление личного начала компенсируется праздничностью, буйством красок, сложностью декора – эстетикой выходного дня, столь любимой народом. Она ведь нам не столько позволена, сколько предписана, как предписывает врач необходимое лекарство. Ради нашего долготерпения мы научены радоваться жизни сей день, с пронзительной силой воспринимать островки красоты в обыденности, созерцать лучшие ее проявления, наслаждаться в мире тем, что еще сохраняет совершенство изначального Божьего замысла, выпускать на волю чувства, придавая этим выплескам форму оптимистической трагедии. Впереди-то у нас – свет, Царство Божие. Так что кончится всё хорошо.

Вот и старинная Москва наполнена праздничностью, переданной на языке зодчих. В ту пору она концентрировала в