Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых - Райс Энн

Проследив за моим взглядом, Арман прошептал: «Сейчас мы заберемся туда по стене, на самый верх».

«Нет… я не могу… Это невозможно!»

«Когда же ты наконец поймешь, что все возможно? – сказал он. – Поверь, это совсем легко. Помни: если ты упадешь, с тобой ничего не случится. Смело следуй за мной. И еще одно. Обитатели дома знают меня уже лет сто и считают обычным привидением. Поэтому, если они вдруг заметят тебя или ты сам увидишь их через окно, веди себя так, будто ничего не случилось, не разочаровывай и не смущай их. Ты понял меня? И ничего не бойся».

Я не знаю, чего боялся больше: карабкаться на страшную высоту по гладкой отвесной стене или быть принятым за привидение. Но у меня не осталось времени для размышлений: Арман уже полз вверх, упираясь ногами в трещины между камнями и хватаясь цепкими, как у обезьяны, пальцами за малейшие неровности и выступы. Я последовал за ним, как можно плотнее прижимаясь к каменной кладке и стараясь не смотреть вниз. Чтобы передохнуть, я повис на широкой резной арке над окном и там, сквозь запотевшее стекло, увидел темное плечо, рука с кочергой шевелила угли в камине; человек не видел меня и ничего не чувствовал. Я полез дальше. Мы поднимались все выше и выше и наконец добрались до темного окна на самом верху башни. Распахнув его резким рывком, Арман перелез через подоконник и протянул мне руку.

Я невольно вздохнул с облегчением. Потирая ушибленные локти, я оглядел странное помещение. Внизу, за окном, крыши домов мерцали серебром в полумраке и башни возвышались в гуще раскидистых, беспокойных крон. Вдалеке горела прерывистая линия ярких огней бульвара. Я зябко повел плечами: в комнате было холодно и неуютно, как и снаружи, но Арман уже растапливал камин.

Из груды негодной мебели он вытаскивал тяжелые кресла, легко ломал дубовые ножки и спинки. Это под силу каждому вампиру, но Арман был совершенно особенный – тонкий, изящный, невозмутимый. Он был вампир до кончиков ногтей. В нем не было ничего человеческого, и даже в его приятном мужском лице угадывался лик ангела смерти. Меня влекло к нему сильнее, чем к любому другому живому существу, за исключением, пожалуй, Клодии. Но Арман вызывал во мне иное чувство, более всего походившее на благоговейный страх. Он развел огонь, пододвинул мне тяжелое дубовое кресло, а сам опустился на пол возле каминной решетки и протянул руки к пламени.

«Я слышу жильцов дома», – сказал я ему; я наконец согрелся, и башмаки почти высохли.

«Значит, и я слышу их», – мягко заметил он. В его голосе не прозвучало ни намека на упрек, я сразу понял, что сказал глупость.

«А если они придут и найдут нас?» – спросил я.

«Просто скажи себе, что они не придут, – ответил он. – Забудь о них, как я. Мы станем говорить про этих людей, только если ты захочешь».

Я не смог возразить. Он рассмеялся и объяснил, что обитатели дома давным-давно наглухо заколотили вход в башню и уже много лет не наведывались сюда, а если кто-то из них и увидит слабую струйку дыма над трубой или отсветы огня в камине, то все равно не будет ничего предпринимать до завтрашнего утра.

Я успокоился и обвел взглядом комнату: книги в кожаных переплетах на полках возле камина, на письменном столе разбухшие от сырости стопки бумаги и чернильница с перьями.

«Видишь, – сказал Арман, – можно запросто обойтись без роскошных апартаментов в гостинице. Ведь тебе, как и мне, нужно совсем немного. Но, – продолжал он, – каждый из нас сам решает, чего хочет. Люди, живущие здесь, даже придумали мне имя, и каждая встреча со мной дает им пищу для разговоров лет на двадцать. Подумать только, для них это добрая треть жизни, а для меня – ничего не значащие мгновения. Эти люди не могут причинить мне вред, и поэтому я прихожу сюда, когда хочу остаться один. Никто из Театра вампиров не знает об этом. Ты первый, кому я открыл свой секрет».

Я думал, как, должно быть, уютно в этой комнате, когда на улице тепло или просто когда протопишь ее как следует. Я смотрел на Армана и думал. Вампиры не стареют, но все же меняются, и я пытался представить себе юное лицо Армана, скажем, лет двести назад.

На нем не было морщин или других знаков жизненного опыта, но оно совсем не походило на маску. Напротив, оно было живое, выразительное, как и его сдержанный тихий голос, и я уже ничего не мог понять. Знал только, что его власть надо мной неизменна, и то, что я сказал потом, было жалкой попыткой отговориться.

«Что же привязывает тебя к Театру вампиров?» – спросил я.

«Необходимость. Но теперь я нашел то, что так долго искал, – ответил он и добавил: – Почему ты избегаешь меня?»

«Я вовсе не избегаю тебя, – отозвался я, стараясь не выдать волнение. – Ты ведь знаешь, я должен заботиться о Клодии; кроме меня, у нее никого нет. Точнее, не было, пока…»

«Пока Мадлен не стала жить с вами».

«Да», – кивнул я.

«Но Клодия сама развязала тебе руки, а ты все равно остаешься с ней, не можешь расстаться со своей возлюбленной».

«Нет, ты не понял, – возразил я. – Она не возлюбленная мне, она – мой ребенок, и я не знаю, в ее ли власти дать мне свободу… Я часто думал об этом прежде. Не знаю, вправе ли ребенок освобождать родителей от любви к нему. Не знаю, смогу ли расстаться с ней, пока она…»

Я вдруг запнулся, потому что собирался сказать: «Пока она жива», но вдруг понял, что эти слова, часто повторяемые людьми, в нашем случае совершенно бессмысленны. Клодия могла жить вечно. Но разве не так бывает у людей? Дочери бессмертны для отцов, потому что отцы умирают раньше. Я опять растерялся, но Арман слушал меня вдумчиво и внимательно. О таком собеседнике можно только мечтать. На его лице отражалось каждое мое слово. Он не перебивал, ждал, когда я закончу мысль, не возражал в мгновенном безотчетном порыве.

Вот и теперь он выждал долгую паузу и сказал: «Ты нужен мне. Ты нужен мне, как никто и ничто».

В первое мгновение я не поверил своим ушам: настолько невероятным показалось мне сказанное. Его слова обезоружили меня, и безмолвное видение нашей жизни вместе затмило все остальное.

«Ты нужен мне больше всего на свете», – повторил он, чуть изменив интонацию.

Он ждал и смотрел на меня. Лицо его было спокойно, как всегда; на гладком белом лбу, окаймленном волнистой линией каштановых волос, не было ни следа тревоги или заботы. Огромные глаза глядели задумчиво, губы не двигались.

«И я тебе нужен, но ты не приходишь ко мне, – сказал он. – Ты хочешь знаний, но ни о чем не спрашиваешь. Ты видишь, что Клодия ускользает от тебя, и не можешь ее остановить. Более того, в глубине души ты сам стремишься приблизить разрыв, но ничего не делаешь».

«Я просто не могу разобраться в собственных чувствах. Наверное, ты понимаешь их лучше, чем я…»

«Ты даже не догадываешься, какая тайна заключена в тебе!» – сказал он.

«Это ты знаешь себя. Я – нет, – ответил я. – Я люблю Клодию, но мы далеки друг от друга. Когда я с тобой, забываю о ней и обо всем».

«Она целая эпоха в твоей жизни. Если ты с ней расстанешься, то потеряешь единственное живое существо, разделившее с тобой это время. Вот что пугает тебя. Ты боишься тяжелого бремени одиночества в вечной жизни».

«Да, но это лишь часть правды. Эта эпоха, она для меня ничего не значит. Только Клодия придала ей смысл. Другие вампиры тоже переживают столетия».

«Нет, – ответил он. – Иначе весь мир населили бы вампиры. И как бы, по-твоему, я стал самым старым вампиром на свете?»

Я задумался. Потом спросил: «Их убивали?»

«Нет. Почти никогда. В этом нет необходимости. Многим ли хватит мужества жить вечно? Почти у всех вампиров довольно убогое представление о бессмертии. Они хотят, чтобы все вокруг оставалось неизменным, как они сами: чтобы кареты делали по старому доброму образцу, платья шили по моде их молодости, чтобы люди разговаривали и вели себя так, как было принято в их время. Но все всегда меняется, кроме, разумеется, самого вампира. Вот почему не только для твердолобых, но и для тех, у кого весьма гибкий ум, довольно скоро бессмертие превращается в вечное заключение в сумасшедшем доме среди безумных существ и непонятных предметов. Однажды вампир просыпается и понимает, что наступил момент, которого он страшился долгие годы: он больше не хочет продлевать свое существование. Мир, где ему хотелось жить вечно, навсегда стерт с лица земли, и ничто не может освободить его от страданий, кроме убийства. И он идет умирать. Никто не найдет его останков, никто не узнает, куда он ушел. Часто бывает, что никто из его окружения даже не подозревал об отчаянии обреченного, потому что он давно перестал говорить о том, что творится с ним, вообще перестал говорить. Он попросту уходит в небытие, исчезает бесследно».