Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— То есть ты хочешь все отменить? — спросил Тим.

— Нет! — ответила Гертруда.

— А что тогда? Я тебя не понял.

— Я сама не понимаю. Мне плохо. Я с ума схожу.

— Прошу тебя, успокойся.

— Думаю, нам надо подождать.

— Мы уже решили, что подождем.

— Да, но не так… по-другому…

— Это как — по-другому?

— Отложить на неопределенный срок.

— Отказаться от наших клятв? Только не говори, что мы не давали друг другу никаких клятв.

— Тим, пожалуйста, помоги мне, не злись.

— Гертруда, я люблю тебя и злюсь на то, что ты говоришь, потому что твои слова меня убивают.

— Я сама не знаю, что говорю. Я люблю тебя. Но просто… просто я не я сейчас. Никогда такого не чувствовала. Мой разум, мое существо мне самой стали невыносимы. Я не могу так жить. Я должна что-то сделать с собой.

— Но что сделать и почему? И не можем ли мы сделать это вместе? Гертруда, милая, ты меня до смерти пугаешь, я в ужасе. Пожалуйста, прекрати это безумие, просто оставайся со мной, я тебя успокою, буду оберегать.

— У тебя не выйдет, дело и в тебе тоже. Мне необходимо какое-то время побыть одной. Нам надо это отменить.

— Ты хочешь, чтобы я исчез и никогда не возвращался?

— Нет! Но мы должны отложить… отменить… обручение.

— Обручение! Мы никогда не обручались. Ох, Гертруда, ты даже не можешь больше нормально говорить со мной, ты… ты словно чужая. Тебя словно подменили. Ты стыдишься меня.

— Тим, не говори чушь, ты меня обижаешь.

— Так, значит, вот в чем дело. Ты не можешь признать меня при них, от одной только мысли тебя в дрожь бросает. Тебе кажется, ты теряешь лицо. Я тебя не упрекаю. Наверное, они догадались, и кто-то донимает тебя, кто-то восклицает: «О, могу себе представить, о чем они разговаривают!» Все пропало, Гертруда… я так этого боялся…

— Пожалуйста, Тим… не говори глупости…

— Это ты говоришь глупости! Что хочешь расторгнуть помолвку, отослать обратно кольцо, только не было никакого кольца! Я просто люблю тебя, хочу на тебе жениться, это и ты мне сказала, и это были самые дивные слова, которые кто-нибудь когда-нибудь говорил мне, и я хочу, чтобы мы были мужем и женой и жили, ни от кого не таясь. То, что было между нами, — это что-то совершенно особое, ты это знаешь, ни одному человеку не понять, что мы значим друг для друга, или вообще представить себе такое. Неужели у тебя не хватает смелости быть верной тому, что мы знаем, мы двое, только мы?..

— Милый, дорогой, только, прошу, не кричи на меня, мне так больно. Нам нужно время, мне нужно. Тим, если любишь меня, дай мне это время, эту отсрочку. Дело во мне. Другие тут роли не играют.

— Играют.

— Если кто играет, так только Гай.

— О боже!.. С Гаем я не могу бороться. Я все понимаю. И уйду.

— Нет-нет, не покидай меня…

— Так лучше, Гертруда. Ты сделала ошибку.

— Нет, мне просто нужно время…

— Господи, если бы мы только могли забыться сном на полгода!

— Тим, прошу тебя…

— Побудем просто друзьями какое-то время.

— Да, да…

— Я пошутил. Мы не можем быть друзьями.

— Тим, будь разумным. Рассуди сам: жить вот так, таясь ото всех, невозможно. Мы запутались во лжи. Я должна остаться одна и страдать в одиночестве или буду нечиста. Мне всего лишь нужно уехать ненадолго и побыть наедине с собой. Давай оба поживем… отдельно… как в затворничестве… по-прежнему любя друг друга… а позже снова встретимся…

— Что значит «позже» — через месяц, через год? Не притворяйся, Гертруда, все кончено, ты просто передумала, что тут такого? Я знал, что это случится. Знал еще во Франции. Как только ты увидела меня здесь, ты поняла, что это было временное помешательство! Так отпусти меня сейчас, сердце мое, моя королева, не терзай, я могу уйти, способен уйти, я переживу, мы оба переживем. Не делай из этого трагедии, кровавой драмы. Не плачь так. Боже, ты разбиваешь мне сердце!

— Я не знаю, что мне делать!

— И я не знаю. Это твоя подруга Анна все разрушила. Я предвидел. Уверен, она догадалась.

— Ты сам захотел встретиться с ней.

— Мне хотелось встречаться с людьми вместе с тобой. Надоело быть твоей позорной тайной! Ты говоришь, мы запутались во лжи. Мы можем просто выйти на свет рука об руку. Только ты не желаешь этого. Я сделал глупость, что поселился здесь, тебе явно невыносимо видеть меня в своем доме. Я уйду. Простим друг друга и… я… уйду…

Гертруда сказала Анне, что была одержима бесами. Но настоящие бесы появились сейчас. Рассудок ее мутился, и она не могла ничего с этим поделать. Он был словно пьяный, шатался, спотыкался, совершал неожиданные нелепые кульбиты, отчего ей физически становилось плохо. Анна съехала. Анна поселилась в гостинице. Одного этого, чувствовала Гертруда, было достаточно, чтобы свести ее с ума. Тим жил у нее на Ибери-стрит, они скрывались ото всех, не подходили к телефону. Гертруда сказала Джанет Опеншоу, что уезжает, но все это не имело смысла.

…Никто не знает, где он лежит без могилы,Кроме гончей, да сокола, да супруги милой.

Гончая без него преследует зверя,Сокол приносит добычу к двери.У его супруги другой супруг…

…Много людей по нему скорбит,Но никто не знает, где он лежит.Над костями его, что в поле белеют,Вечный ветер печально веет.

Соглашаясь с тем, что звучало почти порочно-соблазнительно, Гертруда заглянула в балладу, которую цитировал Гай. Он цитировал эти строки, когда говорил, что хочет, чтобы она была счастлива, когда он умрет. Но сколько же ужасной горечи в этих стихах, и что еще, как не ощущение горечи, они могли оставить на губах и в сердце умирающего. Гай, благородный, смелый и добрый, сказал Гертруде то, что, как он чувствовал, должен был сказать, и отказался от укола наркотика, чтобы сделать это, будучи в ясном сознании. Но эти героические слова скрывали — и скрывали даже от Гая, хотя всего лишь мгновение — черную ненавистную отчужденность смерти. Неудивительно, что Гай стал чужим в мире живых, замкнутым и говорящим на непонятном языке. Его чуткая любящая жена больше не могла утешить его, ничто больше не могло утешить его.

Гертруда, словно облако-дьявол обволокло ее, стала одержима невыносимой жалостью к Гаю. Смерть, побеждающая земного Эроса, сделала ее уязвимой и безрассудной. Любовь к Гаю захватила ее, она текла по ее венам, как мощный наркотик, она была больна от безнадежной любви. Гай снился ей каждую ночь. Она простирала руки к его смутной и ускользающей тени. Она жаждала одиночества, чтобы отдаться этой ужасной любви, и в то же время оно страшило ее. Тим был во всем этом невероятной случайностью. Она с изумлением смотрела на него, видела его новыми ясными глазами: худощавый мужчина с рыжими волосами и робким, застенчивым, виноватым взглядом синих глаз. Тим — что-то вроде квартиранта, студента, своего рода иждивенца, ребенка. Она жалела и Тима тоже и не переставала его любить.

Они с неистовством предавались любви, словно наркотику, но после этого им хотелось метаморфоза, полета: они засыпали или же быстро вскакивали, одевались и смотрели друг на друга при ярком свете удивленными, испуганными и нежными глазами и пили вино. Они оба много пили. Гертруда чувствовала, как все это эфемерно, как зыбко. Это было не многим лучше, чем та ужасная торопливая близость в студии у Тима: лежать «будто на эшафоте», прислушиваясь к шагам на лестнице. Здесь они прислушивались, не раздастся ли звонок в дверь, который они пережидали, затаив дыхание, или звонок телефона, зуммер которого им так и не удалось окончательно заглушить, хотя они закрыли его, сделав несколько бумажных колпачков. Каждый день, по отдельности выходя из дому, они растворялись в Лондоне. Устраивали себе праздничные ланчи и обеды. Показывали друг другу разные места. Ходили по музеям и художественным галереям, о которых Гертруда, как она призналась, имела смутное представление. Раньше ей и в голову не приходило ходить туда. Тим водил ее в любопытные пабы на окраинах. Они заглядывали в мрачные сомнительные заведения у реки. Они не делали вид, что им хорошо вместе, каким-то чудом им действительно было хорошо, хотя в душе Гертруды разверзся ад и, как иногда ей казалось, в душе Тима тоже. Его голова, лицо выглядели особо растерянными, беззащитно трогательными, когда он был обнажен, тогда он казался совсем другим, и она жалела его глубоко собственнической эротической жалостью и укрывалась в его яростных потерянных объятиях, покоясь в них с неожиданным ощущением силы. Они прятали глаза, утыкаясь лицом в плечо друг другу, и даже не осмеливались откровенно говорить о будущем. Страсть не покидала их, но порой казалась безумной, обреченной. В самом воздухе, которым они дышали, висело ощущение временности и запретности. Но хотя их «новая жизнь» длилась лишь несколько дней, они говорили друг другу, что чувствуют, будто уже давно живут вместе.