Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

письма. Завтракал вместе с Ондрич[е]ками у нас внизу и проводил их на жел[езную] дор[огу]. Оттуда пешком домой по незнакомым улицам. Погода просияла. Кое-что купил. Дома. Укладка и усталость. Обед solo в 6 ч[асов] внизу. Заходили Ондрич[е]ки. Простился с ними, с сестрой хозяйки, со слугами и на станцию. Суета и мои страхи. До Дувра ехали довольно тесновато. На пароходе еще тесней. Переезд отличный. Два знакомства 1) с англичанином – аристократом из Ниццы и 2) с русским закупщиком скотов, очень болтливым и успевшим про себя всю подноготную рассказать. Калэ. Ехали втроем, причем я свеликодушничал и вследствие того спал сидя. Несимпатичные спутники. Вымылся и переоделся в нужничке.

25 марта. Проезжая мимо Ахена, думал о Ник[олае] Дм[итриевиче]. Кёльн. Завтрак. Попал в отделение вдвоем с другим молчавшим господином. Вдоль Рейна. Вспоминал летнюю поездку. Две еды, частые выпивки кофе и пива, чтобы убить время и тоску, которая тем более душила, что книга попалась подлая, La terre Zola [617]. Я решительно ненавижу этого скота, несмотря на весь его талант. Спал очень много и от Майнца ехал все время один. Перед Нассау в 4 ч[аса] утра проснулся.

26 марта. Нассау. Осмотр таможни и пересадка. Один до Вены. Спал много. Тоскливо. В 11 ч[асов] Вена. Отель Ungarische Rove. Переоделся и пошел гулять и деньги менять; почему-то меняла все заперты. Какую всегдашнюю тоску наводит на меня Вена. Обедал в отеле у себя. Задонская [618]; не узнала. Гулянье. Разменял деньги; купил пальто и платье. Дома. Читал solo газеты. Спектакль в театре An der Wien. Микадо; едва мог выдержать ⅔ одного действия. Вышел. Ужинал на Opern Ring. Вернулся тоскливо домой.

27/15 марта. Все утро писал письма. Вышел в 12 часов в новом пальто. Чудный день. Стригся по соседству. Обед у себя. Прогулка пешком в Пратер. Снимался в дешевой фотографии, входил в балаган и т. п. вздор. Дома. Письма. Чай. Вышел в 7 часов; хотел в баню, но опоздал. Заходил в кафе по дороге назад. Русская газета. Отвращение, возбужденное ею???… Отчего это? Что в ней показалось мне до тошноты гадко? Не знаю. Ужинал близ Оперы. Дешево и сердито. Домой. Укладка. Предстоит дальняя поездка в Россию. Писать для [?] дальше? Едва ли стоит. Вероятно, этим я навсегда кончаю дневник. Старость стучится, может быть, и смерть недалека. Стоит ли?

Дневник № 8

Дневник № 8. Формата 1∕16. Переплет синего цвета; на корешке тиснение: ALBUM.

Записи, содержащиеся в этом дневнике, относятся к 1886–1888 годам и представляют собой изложение разновременно возникавших у П. И. мыслей по занимавшим его вопросам, главным образом принципиального значения.

Все записи сделаны чернилами.

1886

22 февр[аля] 1886 г. Какая бесконечно глубокая бездна между Старым и Новым Заветом. Читаю псалмы Давида и не понимаю, почему их, во‐1‐х, так высоко ставят в художественном отношении, и, во‐2‐х, каким образом они могут иметь что-нибудь общее с Евангелием. Давид вполне от мира сего. Весь род человеческий он делит на 2 неравные части: в одной нечестивцы (сюда относится громадное большинство), в другой праведники, и во главе их он ставит самого себя. На нечестивцев он призывает в каждом псалме Божью кару, на праведников – мзду; но и кара, и мзда земные. Грешники будут истреблены; праведники будут пользоваться всеми благами земной жизни. Как все это не похоже на Христа, который молился за врагов, а ближним обещал не земные блага, а царство небесное. Какая бесконечная поэзия и до слез доводящее чувство любви и жалости к людям в словах: «Пpuu∂ume ко Мне ecu труждающиеся и обремененные!» Все псалмы Давида ничто в сравнении с этими простыми словами.

29 июня 1886 г. Когда читаешь автобиографии наших лучших людей или воспоминания о них – беспрестанно натыкаешься на чувствование, впечатление, вообще художественную чуткость, не раз самим собою испытанную и вполне понятную. Но есть один, который непонятен, недосягаем и одинок в своем непостижимом величии. Это Л. Н. Толстой. Нередко (особенно выпивши) я внутренне злюсь на него, почти ненавижу. Зачем, думаю себе, человек этот, умеющий, как никто и никогда не умел до него, настраивать нашу душу на самый высокий и чудодейственно-благозвучный строй; писатель, коему даром досталась никому еще до него не дарованная свыше сила заставить нас, скудных умом, постигать самые непроходимые закоулки тайников нашего нравственного бытия, – зачем человек этот ударился в учительство, в манию проповедничества и просветления наших омраченных или ограниченных умов? Прежде, бывало, от изображения им самой, казалось бы, простой и будничной сцены получалось впечатление неизгладимое. Между строками читалась какая-то высшая любовь к человеку, высшая жалость к его беспомощности, конечности и ничтожности. Плачешь, бывало, сам не знаешь почему… Потому что на мгновение, чрез его посредничество, соприкоснулся с миром идеала, абсолютной благости и человечности… Теперь он комментирует тексты, заявляет исключительную монополию на понимание вопросов веры и этики (что ли); но от всего его теперешнего писательства веет холодом; ощущаешь страх и смутно чувствуешь, что и он человек… то есть существо, в сфере вопросов о нашем назначении, о смысле бытия, о Боге и религии, столь же безумно самонадеянное и вместе столь же ничтожное, сколь и какое-нибудь эфемерное насекомое, являющееся в теплый июльский полдень и к вечеру уже кончившее свое существование.

Прежний Толстой был полубог, – теперешний – жрец. А ведь жрецы суть учители, по взятой на себя роли, а не в силу призвания. И все-таки не решусь положить осуждение на его новую деятельность. Кто его знает? Может быть, так и нужно, и я просто не способен понять и оценить как следует величайшего из всех художественных гениев, перешедшего от поприща романиста к проповедничеству.

1 июля 1886 г. Когда я познакомился с Л. Н. Толстым, меня охватил страх и чувство неловкости перед ним. Мне казалось, что этот величайший сердцевед одним взглядом проникнет во все тайники души моей. Перед ним, казалось мне, уже нельзя с успехом скрывать всю дрянь, имеющуюся на дне души, и выставлять лишь казовую сторону. Если он добр (а таким он должен быть и есть, конечно), думал я, то он деликатно, нежно, как врач, изучающий рану и знающий все наболевшие места, будет избегать задеваний и раздражения их, но тем самым и даст мне почувствовать, что для него ничего не скрыто; если он не особенно жалостлив, – он прямо ткнет пальцем в центр боли. И того и другого я ужасно боялся. Но ни того ни другого не было. Глубочайший сердцевед в писаниях, оказался