Ключи счастья. Том 2 - Анастасия Вербицкая

«Но если они вернутся?»

Когда гость уезжает, Нелидов говорит Кате:

— Голова разболелась. Я засну. Наконец один! Наконец!

Он быстро развертывает газеты и смотрит на портрет Marioa Она снята в домашнем платье, в домашней обстановке. Она похожа на Мари, которая его любила. Прижмурив веки, он откидывается навзничь.

Прошлое встает. Беззвучными волнами встает со дна души. И он не пробует бороться. Не все ли равно? Не все ли кончено? Она жена другого. Если она и любила его, Нелидова, — теперь это уже забытая детская сказка. Чего недостает этой женщине теперь? Судьба вознаградила ее за страдания, если они были.

Он долго смотрит на лицо Мани, слабо улыбающееся со страниц журнала. Потом бессознательно целует портрет.

— Прощай, Мари! — шепчет он. — Прощай!

Теперь Нелидов часто ездит кататься то один, то с женой. Все дороги просохли. На деревьях — почки.

Катя простудилась. В ясный мартовский день Нелидов едет к дядюшке, в Лысогоры. Он любит там бывать. Вера Филипповна и сам Горленко на все глядят его глазами. Дядюшка всегда «сам по себе». Но он интересен, оригинален. И гибкость его натуры, и его душевное изящество совсем очаровали угрюмого Нелидова. А главное, с ним можно говорить о Мари. Говорить намеками, урывками. Но все-таки можно. Он, конечно, догадывается, но и это, в конце концов, все равно. Бывают ведь такие полосы в жизни, когда можно задохнуться, если не дать выхода порывам, которые душат, словно рука, вцепившаяся в горло. А Федор Филиппович всегда в курсе всего, что происходит там, далеко, вне жизни Нелидова, в том феерическом, нереальном мире, где чувствует себя своею эта странная женщина, которую он не может ни забыть, ни вырвать из своего сердца.

Последняя весть сразила его. Итак, она жена другого. Она уже обвенчана. Мари Ельдовой нет. Есть баронесса Штейнбах.

Просыпаясь ночью, он говорит себе «Она — баронесса Штейнбах. Все кончено, все кончено». Просыпаясь утром или днем, по дороге к дядюшке, среди оживающих полей, под весенним небом, среди возрождения и праздника всего живущего, охваченный глубокой меланхолией, он твердит себе:

«Она жена другого. Конец всему».

Почему конец? И что кончено? Он не может ответить… Разве были у него надежды? Разве сам он не связан с другою?

Но, значит, в самых глубоких тайниках его сердца еще жило желание встречи. Где? В театре, в толпе, на улице, хоть издали. Но он надеялся встретить ее свободной, независимой. Значит, где-то глубоко притаилась жажда быть любимым ею? Уверенность, что он не забыт? И Нелидову страшно. Он следит за ростом своей тоски, за волной отчаяния, от которого хочется кричать, схватившись за голову, завыть, как воет раненое животное в предчувствии конца. Великий Боже! Неужели же он сам не разлюбил ее за эти годы? Что делать дальше? Что?

Он выбит из колеи. Нервы взвинчены. Сон плох. Он исхудал и пожелтел. А Катя глядит так странно. Хорошо, что все можно свалить на болезнь.

— Я получил сейчас от Штейнбаха два журнала, — говорит дядюшка, когда они с Нелидовым остаются наедине. — Хотите видеть портрет нашей знаменитейшей Marion? Обратите внимание, что его писал наш знаменитый Z. Портрет куплен Штейнбахом и выставлен сейчас в Салоне в Париже.

Нелидов не может удержать восклицания и роняет журнал. Краска залила его лицо. Дядюшка смеется.

— Shocking [53], Николай Юрьевич? А по-моему, нет. Она последовательна. Красота ее кумир. Кумиров не стыдятся.

На рисунке Marion изображена обнаженной. Она лежит, запрокинув за голову одну руку. Видна ее грудь, вся линия бедра, ее длинные мускулистые ноги с прелестными ступнями. Лицо повернуто к зрителю. Опустились длинные ресницы. Она спит. Но печальны ее сны. И нельзя оторваться от этого скорбного лица. Волосы ее завиты и украшены жемчугом. Это пышная прическа римских патрицианок при Нероне. На руках и ногах золотые змеи. И старинные перстни на пальцах. На одно колено и часть торса накинута парчовая ткань, словно сбившаяся во время сна.

— Какая прелестная картина! — говорит дядюшка, когда Нелидов после секунды колебания снова берет журнал и жадно, и с болью, стиснув зубы, глядит на это прекрасное тело, которого не видел никогда. Никогда, хотя эта женщина когда-то принадлежала ему.

— Это возмутительно! Как мог он это допустить?

— Кто?

— Муж ее.

— Но почему же?

— Если бы еще он заказал этот портрет для себя. Но ведь он на выставке сейчас?

— И обойдет все городя. Z. сам по себе знаменит. А тут еще интерес к Marion. Вы знаете, что один из наших музеев уже торговал эту картину?

— Это возмутительно! — повторяет Нелидов, отбрасывая журнал. — Уже одно то, что она вообще позировала обнаженная… На таких женщинах не женятся.

— Н-ну! — насмешливо срывается у дядюшки. — Она такая знаменитость теперь, что не барон Штейнбах делает ей честь, снисходя до нее. Талант и красота царят в нашем веке, Николай Юрьевич. Оно и правильно. Талант и красота это как бы общая радость. Они для всех.

У Нелидова срывается злобный смешок, Его худые скулы ярко пылают. А руки совсем заледенели. Он их потирает, шагая по комнате.

— Разве это не красота? — продолжает Федор Филиппович, ударяя рукой по журналу. — Художники думают очевидно не так, как мы с вами. Такая красота не должна погибнуть бесследно. Ее надо увековечить. Такие женщины не созданы для того, чтобы рожать, кормить и незаметно стариться у семейного очага. А вот еще, взгляните… «Фавн» работы Шапелена. Вы слышали об этом скульпторе? Что за восторг! Штейнбах пишет, что это скульптурный портрет одного шарманщика-итальянца, которого нашла Маня.

— Как нашла?!

— Она тоже лепила с него.

— Вот с этого? — Он спрашивает это с таким ужасом и отвращением, что Федор Филиппович заливается смехом.

— И это плохо? Ах вы, пуританин! Но ведь этот итальянец заслужил себе бессмертие. Что за торс! Взгляните!

Нелидов молча шагает. Лицо у него злое и совсем больное. Федору Филипповичу его жалко. Он говорит, что Роден, очарованный фигурой Нильса, его пластикой и внешностью, предложил этому артисту позировать ему. И скоро мир обогатится еще одним шедевром.

— Кто это Нильс? — рассеянно спрашивает Нелидов.

— Я же вам говорил. Ее товарищ.

Дядюшка рассказывает подробно все, что знает через Соню: о любви Нильса к Marion, о самоубийстве его жены, о том, как Маня спасла Нильса своей нежностью…

— Роковая женщина, — вдруг говорит Нелидов, останавливаясь у стола и тоскливо глядя на журнал, который дядюшка коварно закрыл локтем. — Вы не находите, что она роковая? И неужели Нильс простил ей смерть своей жены?

— А чем же она виновата, Николай Юрьевич? Вы разве вините солнце за то, что оно жжет? Разве может оно не жечь?

— Это ужасно! — после паузы говорит Нелидов, проводя рукой по глазам. — Бедная женщина! Что она пережила.

— И заметьте, она была религиозна. Стало быть, драма ее души…

Нелидов вдруг остановился среди комнаты.

— Не может быть! Религиозный человек не дерзнет с собой покончить. Он молча несет свой крест.

Дядюшка так поражен выражением его лица и интонацией, что на мгновение теряется.

— Да-да, конечно. Несет, пока хватит силы. А если силы иссякли? Вы разве не допускаете возможности такого аффекта, когда перестаешь верить не только в людей, но и в Бога?

— Тогда это безумие, острое помешательство.

— О, ошибаетесь! Это скорее последовательно, чем нелогично. Мне всегда казалось, что в душе женщины Любовь и Вечность — это одно. Чувство втоптано в грязь — и небо померкло. Я говорю, конечно, только о тех женщинах, для которых любовь — альфа и омега.

— А вы знали других? — спрашивает Нелидов, думая о Кате.

— Недалеко искать. Лидия Яковлевна, например.

— Да, да. Она сила. Я всегда с удивлением думаю о ней.

Дядюшка весь насторожился.

— Вы прежде, кажется, с антипатией относились к такому типу женщин? — срывается у него с нервным смешком.

— Ах, то теории, Федор Филиппович! А когда я вижу жизнь Лидии Яковлевны, полную борьбы, труда и любви, этой деятельной любви к людям, которой так мало кругом, которой совсем нет у меня. Я эту черту ценил в своей матери. Лидия Яковлевна заставила меня отказаться от многих предрассудков, от многих убеждений, на которых я вырос. Вы этого не подозревали? — внезапно спрашивает он, пораженный неестественной улыбкой дядюшки, который, схватив бронзовую пепельницу, вертит ее и сыплет пепел себе на колени.

— Н-нет. Но это очень лестно. И если б она это знала…

— Она это знает, — гордо перебивает Нелидов. — Она не может не чувствовать моего уважения.

Каким-то холодком вдруг повеяло между этими людьми. И разговор быстро иссяк.

Но перед уходом Нелидов уступает жгучему желанию еще раз взглянуть на портрет Marioa Почему не взглянуть, раз она «общее достояние»? Раз она сама себя выставила напоказ? Почему он, именно он, не смеет посмотреть на нее?