В лесах Урала - Иван Арамилев

Время стирает все. Боль проходит. Дни отодвинули смерть Евлана. Могильный холмик покрывается травою. На кедровый столб садятся щеглы, зеленушки и синицы, весело щебечут. Спокойное и чистое небо над лесом. А ночи такие светлые и теплые, что невозможно спать. На полянах в лунном свете копошатся светляки, словно маленькие звезды, упавшие с неба. Земля цветет, дышит. Старые звери обучают прибылых выслеживать добычу, молодые гуси, пробуя крылья, с гоготом пролетают над рекою.

Жизнь в тайге не прекращается. И мне надо жить, думать о живом. Иду к лодке, и река несет меня к моей любви…

Уходим с Марфой на крутой берег. Сидим, слушаем шелест ветра в листве. Под обрывом — голубая река. Над водою свистят крыльями утки. Марфа кладет голову на мои колени. Солнечный луч играет в рыжих ее волосах. Огромное солнце катится с гор в долину.

«Кончится лето, — думаю я, поглаживая золотистые волосы девушки. — Ермолай повезет уголь в низовья. Как буду жить один в этой тишине?»

— Оставайся зимовать, — говорю я, притягивая девушку.

— Тятенька не дозволит.

Ее лицо темнеет. Растрепанная коса распустилась по груди.

— Чего тятенька? Сама взрослая: думай, решай.

— Не торопи. Не пустяк это — замуж выйти!

Я настаиваю, сержусь. И когда она уступила наконец, опрометью бежим к Ермолаю, как молодые звери, почуявшие весну.

Как-то неловко и страшно говорить отцу, что дочь его мила, что жить без нее не могу.

Марфа стоит поодаль, не спускает с отца пристального взгляда, и я вижу, как вспыхнули ее щеки под желтым загаром.

Она любит! Я это знаю. Но и отец ей дорог.

— Ну-к что ж, — говорит Ермолай, — я тобой не брезгаю. Люб ты, прямо скажу, да и дочь, видать, по тебе сохнет. Только без венца негоже сходиться, детушки.

Я говорю Марфе, почему не могу ехать в село венчаться.

— Ничего, проживем без попа, только люби меня. Тятенька поспорит, но смирится: он добрый.

…Марфа переехала ко мне. Как изменился мой домик! Все прибрано, вычищено, лежит на своих местах, блестит. Даже собаки вымыты и расчесаны деревянным гребнем.

Марфа снимает со стены берданку Евлана.

— Это будет мое. Научишь стрелять?

— Да, да!

— Вот хорошо, — она улыбается одной из своих неожиданных и запоминающихся улыбок. — Вместе станем охотиться. Глухарей и рябков я силками ловила, а стрелять не довелось. Тятенька все смеялся надо мною. «Нехорошо, говорит, девке с ружьем ходить». Не засмеешься?

Она выучилась бить навскидку. И как я радуюсь, когда ей удается свалить летящего косача!

Потом она убила росомаху.

— Ты теперь настоящий охотник, — говорю я.

— Это совсем не трудно, — отвечает она, довольная собою и ружьем.

Когда-то в городе я прочел поразившие меня слова о счастье: «Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват; и обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения. Неудобство главное в том, что если человек несчастлив, то не оберешься неразрешимых вопросов: и зачем я на свете? и зачем весь мир? и т. п. А если счастлив, то покорно благодарю и вам того желаю».

Ну, конечно, это так и есть. У меня две собаки, два ружья, в хижине много всяких запасов. Могу жить спокойно. Приду с охоты, Марфа ласково встретит, накормит горячим ужином. Сядем у камелька, будем разговаривать о прожитом дне. Если это не счастье, что же называется счастьем?

Вздумалось добыть дичи на ужин. Я пускаю собак, иду. Выводков много. Пестря и Тютька, вспугнув на ягодниках глухарей, гонятся за ними, «сажают» на деревья. К полудню в моей сумке два петуха. Больше не нужно стрелять. Я отдохну и пойду домой. Развожу костер, чтобы отогнать дымом комаров. Думаю о счастье, которое пришло и которого никто не отнимет. Марфа — верный друг и помощник. Мы оба молоды, здоровы. Впереди годы спокойной, сытой жизни. Собаки скоро дадут приплод, и я буду беречь эту стойкую породу зверогонов.

…Вблизи домика собаки, забежавшие вперед, наскочили на медведицу с медвежатами. Я услышал неистовый лай, кинулся на голос, но опоздал: зверица, защищая детей, разорвала обеих собак.

Какой это ужасный был для нас день!

Я решаю ехать в Кочеты. Подкрадусь ночью к деревне, подманю, уведу чью-нибудь лайку, и дело с концом.

— Поезжай, — говорит Марфа, — конечно, без собаки пропадем. Кстати, бабушку попроведаешь. Вези ее сюда, если захочет.

Я целую Марфу, прыгаю в лодку. Даль пламенеет под солнцем, в небе — желтые облака.

Когда над рекою поет ветер и лодка покачивается на сердитой волне, в голову приходят неожиданные мысли. Я думаю о жизни с Марфой, о детях, которые появятся у нас, о постройке нового домика. Потом встают перед глазами дед, Всеволод Евгеньевич, Николай Яхонтов, Агафон, Авдей Макарыч, ограбленный старшинами паул Яргунь, Тосман, избитый солдатами. Многое вспоминается. Как ни хорош мой домик в лесу, это не настоящее. Вот потерял собак — и беда. А если заболею? Сломаю на охоте руку или ногу? Нет, одинокое счастье не хорошо. Но где оно, настоящее? Кто научит, как надо прожить, чтобы перед смертью мог сказать детям: «Будьте такими, как ваш отец»?

Я умею ловить рыбу, выслеживать зверя, подманивать птиц, зимою в жгучий мороз пробегу без отдыха сто верст на лыжах, летом на спине переплыву широкую реку. И только!

Эти мысли до того придавили, что я всю ночь сижу у костра, не могу заснуть. Хорошо живется, когда прикроешь глаза и на все лады уговариваешь себя, что все хорошо. А заглянул на минуту в лицо правде— сбит с толку. Может, прочитанные в городе книги смутили меня? Или слова Яхонтова, которые невозможно забыть, хоть сто годов живи?

Курю трубку, слушаю ночь и самого себя.

К утру от навязчивых дум болит голова: на одном пороге я пустил лодку в перекос и чуть-чуть не разбился о камни. Подъезжая к Кочетам, решаю: бабушку не возьму. К чему тащить старуху, если сам готов сняться с якоря и плыть неизвестно куда в поисках утраченного счастья?

Глава шестнадцатая

Оставляю лодку в ивняке, ночью иду к деревне. У выгона прислушиваюсь: на улице тихо. Пробираюсь во двор, вхожу в избу. Дверь скрипит на ржавых петлях. Бабушка, спавшая на лавке, вскрикивает:

— Ой, кто здесь?

— Принимай гостя, Наталья Денисовна, — говорю я, протягивая к ней руки.

У божницы теплится лампадка. На стенах тусклые блики света.

Мы обнимаемся.

— Уж так-то я рада, Матвейко, так-то рада, — шепчет бабушка. — Не ждала вовсе. Мать в скитах схоронилась. И про тебя думала: где-то парень пропал, свидеться не придется. Напугалась, как услышала, дверью хлопнул. Не за Спиридоном ли, подумала, идут.

— Дедушка дома?

— Дома, слава богу, дома. С каторги убежал. Многие тысячи верст пешком прошел. Стала разувать его — батюшки! Ноги опухли, мозоль на мозоли, глядеть страшно. «Измучился, говорю, старик?» — «Ничего, отвечает, отлежусь, плясать буду». Это в его-то годы! В подполе живет, недавно поужинать вылезал. Тебя завсе поминает.

— Пойдем к нему!

Она зажигает ночник.

— Осторожно иди за мной. Испугаем его: он спит.

Спускаемся в подпол. Бабушка зовет:

— Спиридон!

Молчание.

— Спиридон, проснись!

— Чего тебе?

— Вставай-ко… Матвей приехал.

Я прыгаю в яму. Бабушка подает ночник. С соломы, улыбаясь, поднимается дед.

— Пойду самовар ставить, — говорит бабушка. — Беседуйте.

В тайнике сухо и чисто. На полочках разложены для просушки листья махорки. Старик похудел, осунулся, но все так же молоды его веселые глаза. Прошли минуты замешательства, кончились объятия, поцелуи. Дед берет меня рукой за подбородок.

— А ты где пропадал? Выкладывай.

Идем в избу. На столе шумит самовар. Бабушка растопила печь, готовит яичницу, жарит рыбу. Садимся за стол. Я рассказываю о жизни у манси, про старика Евлана.

Деревня проснулась. Бабы выгоняют коров.

Бабушка беспокойно поглядывает в окно. Мы опять перебираемся в тайник. Дед зажигает лампу, раскуривает трубку.

— Как дальше намерен жить? — спрашивает он. — Так и будешь киснуть в трущобе? Одичаешь совсем один-то.

Я молчу.

Дед рассказывает, что их погнали на восток. Всеволод Евгеньевич умер в дороге. Деду, Зинаиде Сироте и Николаю Павловичу удалось бежать. Яхонтов и Зинаида устроились в низовьях на заводе.

— И меня приглашают туда, — говорит дед. — Николай Павлович обещал паспорт на чужое имя выправить. Завод-то новый, построен у самой реки. Всех берут на работу. Я надумал ехать. Здесь оставаться нельзя. Еще схватят. Вот бы и тебе с нами, Матюха!

Завод! Сколько дней я толкался в городе у заводских ворот. Не взяли. А теперь — «устроят». Я войду в освещенный электрическими огнями цех, буду резать, точить, сверлить железо. Стальные стружки запоют под моими руками. Я сшибаю быстро летящую птицу, так неужели мои руки не научатся управлять станком?