Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

Вот так Жюльетта в самых трудных положениях находит положительные выходы. Такова ее философия. Она считает, что когда человек умирает, то все плохое уходит с ним, а хорошее, то, что пошло людям на пользу, останется. И она права. Как-то я говорила с ней по телефону, и она в восторге сообщила мне:

— Ты знаешь, Поль и Жаклина подружились с учительницей, Новый год справляли вместе с детьми, с внуками. И все было — и елка, и подарки, и угощение. И все были счастливы…

А потом жизнь перетряхнула все отношения. Учительнице, Коринне Леру, некогда было возиться с дочерью, она наняла какую-то старуху, которая совсем никогда не воспитывала детей и делала бог знает что. Тогда Поль и Жаклина забрали к себе Аурелию.

И теперь Жюльетта, приезжая в Пуйи, очень любит прогуливаться с правнучкой, которой два года, но она необычайно сообразительна и говорлива.

— Недавно мы пошли с ней к Полю, туда, где он пропахивал на тракторе землю для посева, — рассказывала Жюльетта. — Так она всю дорогу болтала, да такие занятные вещи!..

Жюльетта, старый друг мой с вечно молодым духом… Я вижу ее на вспаханной земле, ведущей за ручку прелестную маленькую правнучку. Где-то впереди тарахтит трактор неудавшегося археолога.

И своими сухими, легкими ступнями Жюльетта с удовольствием бредет рядом с семенящими крохотными башмачками Аурелии по борозде взрытой, свежей, дразнящей своим запахом земли, в которой-то, может быть, и есть единственная известная правда, неколебимая истина. Все равно, будь то земля русская, французская, норвежская или африканская, но только на ней держится жизнь человека, который, по мудрому древнему слову, «из земли вышел, в землю и отыдет».

Ленэгр

— Так что же вы почувствовали, когда сели в поезд? Боль в сердце?

— Нет, скорее — удушье и боль в середине груди, что-то вроде стенокардии…

— И большое расстояние пришлось вам бежать до вагона?

— Метров сто пятьдесят.

— Так. И, когда вы сели, что произошло?

— Приняла таблетку валидола и вдруг очень захотела спать.

— И вы заснули?

— Да. И проспала около часа.

Ленэгр усмехнулся и стал что-то неторопливо записывать на большом листе бумаги мелким, четким, косым почерком. Все это происходило у него в кабинете на квартире, в солидном старинном доме на бульваре.

Невысокий, щуплый человечек с большим лысым черепом и сухим лицом какого-то буддийского священника, а может быть, мага-предсказателя, сидел против меня за столом в большом кресле. Нижняя губа его несколько оттопыривалась, опуская углы рта, отчего это маленькое лицо постоянно сохраняло брезгливое выражение. Сквозь очки на собеседника смотрели темные, умные, внимательные глаза. Не скрою, что первое впечатление было не из приятных. Он так серьезно и строго задавал самые, казалось, несложные вопросы, что вызывал некоторое недоумение. Только потом, спустя несколько дней, вспоминая свой визит к нему, понимаешь, что в эту минуту он тщательно изучал пациента, и каждым из них он занимался около полутора часов.

— Так куда же вы ехали?

— На станцию Лэ Лом.

— Так далеко от Парижа на прогулку?

— Нет. Мне хотелось найти памятник Верцингеториксу.

— Верцингеториксу, — повторил он, как будто ничему не удивившись. — Вы изучаете галло-романскую войну?

— Не совсем, мне просто очень нравится этот древний герой, патриот, этот честный воин, отличный полководец, потерпевший такую неудачу…

Лицо Ленэгра приняло выражение какой-то скептической удовлетворенности.

— Так. У вас были боли в сердце, когда вы поднимались на этот холм, где стоит памятник? Это ведь высоко.

— Нет, никаких болей. Наоборот, я была очень бодра и ничуть не устала.

— Значит, реакция наступила, когда вы вернулись в Париж?

— Да, ведь я была одна в квартире друзей, уехавших из Парижа, и тогда я позвонила еще одному нашему большому другу, который и обратился к вам с просьбой принять меня…

Ленэгр нажал кнопку звонка на столе, и тут же вошла его сестра милосердия. Она была молода, красива и элегантна.

— Взвесьте мадам, пожалуйста, и сделайте ей кардиограмму.

Сестра занялась мной, а профессор начал что-то искать на столе среди бумаг и снова записывать.

— Скажите, какой был у вас наибольший вес?

Я вспомнила, что лет двадцать пять тому назад я весила сто два килограмма.

— О-о-о! Это вес штангиста, мадам! — сказал он серьезно и вышел в соседнюю темную комнату: аппарат у него был старого образца и пленку проявляли в темноте.

Я начала приводить себя в порядок, когда из темноты послышался голос профессора:

— В течение скольких лет вы курили, по скольку сигарет и когда бросили?

— Курила в течение семнадцати лет по пятнадцать — двадцать сигарет, бросила двадцать пять лет тому назад и с тех пор не курю.

— И отлично делаете, мадам! — сказал Ленэгр, выходя из лаборатории и вытирая руки полотенцем. Он снова, как божок, уселся в свое кресло. — Так вот, мадам, у вас нет никакой стенокардии — это первое заключение, дальнейшее я скажу вам после того, как послушаю ваше сердце. Разденьтесь, пожалуйста, до пояса.

Ленэгр выслушивал меня долго и тщательно, мерил давление, слушал трубкой, отходил к столу, что-то записывал, и тогда сестра накидывала на меня простыню. Потом снова начинался осмотр: Ленэгр надавливал мне на ребра, проверял пульс в разных точках, снова слушал, словом, изучал мое сердце, как никто из врачей до сих пор.

— Оденьтесь, мадам, и поговорим с вами.

Я быстро оделась и села в кресло напротив.

— Скажите, у вас часто бывают семейные споры, неприятности, огорчения?

— Ну, как во всякой семье, где взрослые дети, невестки, зятья, внуки… И, кроме того, литературная работа…

— Понимаю. Да, конечно, жизнь у вас беспокойная. — Он смотрел задумчиво куда-то поверх моей головы. — Знаете, сердце у вас не больное, нет, наоборот, можно позавидовать такому сохранившемуся сердцу. Но есть у него три причины, мешающие ему быть здоровым. Первая — это ваше писательское воображение, вторая — ваш вес и третья — возраст. Ведь когда вы сели в поезд, это была не стенокардия, а просто лишняя нагрузка, переутомление, вы приняли ваш валидол и вообразили, что он спас вас от приступа, а помог не валидол, а просто сон — отдых. А потом большая нагрузка, весь день на ногах с подъемом в гору, и к вечеру, понятно, небольшой приступ, который вы приняли за предынфарктное состояние, — улыбнулся вежливой улыбкой и продолжал: — Нет, мадам, все в порядке, просто не следует в шестьдесят восемь лет бежать к поезду как в тридцать восемь, это… неумно. Теперь скажу вам, что когда дома начинаются всякие споры и неприятности, то самое лучшее — это надеть вашу большую русскую меховую шапку и быстро выйти на улицу. На вашу русскую зиму. Снег, мороз, свежесть… Дойдете до первого перекрестка, и тут вам покажется, что не так уж это все серьезно, а когда дойдете до второго, то поймете, что все, что было, — это просто чепуха! И вы вернетесь домой, конечно, хорошо будет, если ваши малыши уже уйдут по своим делам, а вы нальете себе чашку крепкого чая с лимоном, после мороза это особенно приятно, и боже упаси вас лечь в постель — это равносильно смерти. Сядьте, почитайте, а еще лучше попишите, а потом возьмите теплую ванну и лягте спать не слишком поздно.