Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

за неправедную природу своих подвигов, на нем дурной глаз, господин генерал, он несчастье приносит хуже золота, но он не верил и продолжал надеяться на его возвращение даже на пределе старости, когда министр здравоохранения пинцетом снимал с него коровьих клещей, а он спорил, это не клещи, доктор, это море возвращается, говорил он, столь уверенный в своей правоте, что министр здравоохранения задумывался, так ли уж он глух, как пытается показать на публике, так ли уж слабоумен, как делает вид на неловких аудиенциях, хотя исчерпывающий осмотр показал, что артерии у него стеклянные, почечные берега покрыты песчаным осадком, а сердце растрескалось от нехватки любви, так что пожилой врач вооружился своим положением старинного кума и заметил, пора вам на покой, господин генерал, вы уж подумайте хотя бы, в чьих руках нас оставите, сказал он, спасите нас от безобразия, но он удивленно ответил, а кто вам сказал, что я собираюсь помереть, дорогой мой доктор, другие пусть помирают, на хрен, и добавил озорно, мол, позавчера видел себя по телевизору и выглядел, надо сказать, отменно, здоровым, как бык, сказал он, посмеиваясь, поскольку наблюдал себя сквозь дымку, клюя носом, обернув голову мокрым полотенцем, в телевизоре без звука, как привык в свои последние одинокие вечера, но действовал и вправду решительно, словно бык, сталкиваясь с чарами госпожи посла Франции или, может, Турции или Швеции, хрен их разберет, уж столько их было, одинаковых, прошло столько времени, что он не помнил, как стоял среди них в парадной форме, с непригубленным бокалом шампанского на праздновании годовщины 12 августа, или победы 14 января, или возрождения 13 марта, кто их разберет, в сумятице исторических дат режима он все перепутал и не знал, что отмечается в какой день, и понятия не имел, зачем нужны свернутые бумажки, которые сам же в прекрасном расположении духа усердно прятал по щелям, поскольку забыл, что должен помнить, он находил их в тайниках с медом и однажды прочел, что 7 апреля день рождения у доктора Маркоса де Леона, надо послать ему ягуара в подарок, прочел написанную собственным почерком записку, не имея ни малейшего понятия, кто это, чувствуя, что нет более унизительной и менее заслуженной кары для человека, чем когда его предает собственное тело, он начал замечать это задолго до незапамятных времен Хосе Игнасио Саенса де ла Барры, когда понял, что с трудом узнает людей на групповых аудиенциях, это я-то, который мог назвать по именам и фамилиям всех жителей любого городка, затерянного в его неизмеримом скорбном краю, а дожил до противоположной крайности, из кареты увидел среди толпы знакомого юношу и так испугался, не вспомнив, где видел его прежде, что велел арестовать, пока не вспомнит, несчастный простак 22 года отсидел в казематах, повторяя ровно то, что было занесено в протокол в день ареста: его зовут Браулио Линарес Москоте, внебрачный, но признанный сын Маркоса Линареса, моряка речного пароходства, и Дельфины Москоте, заводчицы охотничьих собак, оба проживают в Росальдель-Виррей, в столицу приехал впервые, потому что мать послала его продать двух щенков во время мартовских Цветочных игр, приехал он на одолженном осле, без всякого багажа, на рассвете того же четверга, когда его арестовали, сидел у лотка на рынке, пил крепкий черный кофе и расспрашивал у торговок фритангой, не знают ли они, кто бы купил двух нечистокровных охотничьих щенков, натасканных на ягуаров, а они ответили, не знают, когда вдруг загремели барабаны, затрубили трубы, начали взрываться петарды, народ закричал, он идет, он уже здесь, и он спросил, кто – он, а ему ответили, кто-кто, начальник, тогда он посадил щенков в коробку и попросил торговок фритангой последить за ними, я отойду, вскарабкался на чей-то подоконник, чтоб лучше видеть, и увидел охрану на конях в золотых попонах и плюмажах, карету с драконом, символом родины, мановение руки в тряпочной перчатке, мертвенно-бледный лик, неулыбчивые безмолвные губы человека правящего, печальные глаза, которые вдруг нашли его, как иголку в горе других иголок, палец, который указал на него, вот этого, на окне, арестовать, пока не вспомню, где я его видел, так что меня скрутили, колотили плашмя саблями, пока кожа не начала сходить, поджарили меня на решетке, чтобы я признался, где человек правящий видел меня раньше, но не смогли вырвать никакой иной правды, кроме той, что он повторял в чудовищной темнице портовой крепости с таким убеждением и достоинством, что он, в конце концов, вынужден был признать, я обознался, но делать нечего, сказал он, с ним так плохо обращались, что теперь он так и так стал нам врагом, бедолага, и тот сгнил заживо в тюрьме, пока я бродил по этому дому в потемках и думал, мать моя Бендисьон Альварадо моих добрых времен, пособи мне, посмотри, во что я превратился без твоего покрова, громко жаловался, мол, зачем было проживать все эти славные дни, если теперь он не мог вспомнить их, наслаждаться ими, питаться ими и продолжать жить ради них в трясинах старости, ведь самая острая боль и самые счастливые мгновения его великой жизни безвозвратно утекли в щели памяти, несмотря на простодушные попытки помешать этому посредством свернутых клочков бумаги, он обречен был так и не вспомнить, кто такая девяностошестилетняя Франсиска Линеро, которую похоронил с королевскими почестями, следуя указаниям очередной собственноручной записки, обречен править вслепую, хотя в ящике стола валялись одиннадцать бесполезных пар очков, и скрывать, что на самом деле беседует с призраками и едва различает их голоса, догадываясь, кто перед ним, только благодаря чутью, в состоянии полной беззащитности, всю опасность которого осознал на аудиенции с министром обороны, когда на свое несчастье чихнул и министр обороны сказал, будьте здоровы, господин генерал, а потом снова чихнул, и министр обороны снова сказал, будьте здоровы, господин генерал, а потом еще раз, будьте здоровы, господин генерал, но после девяти чихов подряд я уже больше не говорил, будьте здоровы, господин генерал, я ужаснулся этому лицу, искаженному отчаянием, увидел слезящиеся глаза, они словно плевались в меня из трясины агонии, вываленный язык дряхлого зверя, который умирал у меня на руках без единого свидетеля моей невиновности, без никого, и я не придумал ничего лучше, чем броситься прочь из кабинета, пока не поздно, но он не дал мне уйти силой своей всколыхнувшейся власти, выкрикнув между двумя чихами, не будьте трусом, бригадир Росендо Сакристан, стоять, на хрен, думаете, я такой дурак, что помру у вас на глазах, и так оно и вышло,