Темная игра смерти. Том 1 - Дэн Симмонс

– Бетесда? Силвер-Спрингс? Такома-Парк? Парень усиленно морщил лоб, словно вспоминая все эти названия. Он уже хотел что-то сказать, когда я его опередила:

– Да, знаю! Если ваш дядя богат, он, скорее всего, живет в Бел-Эйр. Так?

– Вот-вот.– Винсент облегченно вздохнул.– В нем самом.

Я кивнула. Мне принесли чай с тостами. Перед Винсентом поставили яичницу с колбасой, рубленое мясо, ветчину и вафли. Ели мы молча, под чавканье и сопение мальчишки.

За Даремом шоссе I-85 снова повернуло прямо на север. Через час с небольшим мы пересекли границу Вирджинии. Когда я была маленькой, наша семья часто ездила сюда навещать друзей и родственников. Обычно мы путешествовали по железной дороге, но больше всего я любила плавать на небольшом, но комфортабельном боте, который шел всю ночь, а утром причаливал в Ньюпорт-Ньюс. Теперь же я вела «бьюик», огромный, но со слабеньким мотором, и ехала на север по шоссе с четырехрядным движением, слушая по радио классическую музыку и слегка опустив стекло, чтобы как-то разогнать запах пота и мочи, исходивший от моего спящего пассажира.

Мы проехали Ричмонд далеко за полдень. Винсент проснулся, и я спросила, не хочет ли он немного повести машину. От напряжения у меня болели руки и ноги, я пыталась не отставать от других машин, так как никто не соблюдал ограничение скорости – пятьдесят пять миль в час. Глаза мои тоже устали.

– Что, в самом деле? Я кивнула:

– Надеюсь, вы будете ехать осторожно?

– Ну конечно.

Я остановилась в зоне для отдыха, где мы смогли поменяться местами. Винсент ехал с постоянной скоростью – шестьдесят восемь миль в час, придерживая руль одной рукой. Глаза его были наполовину прикрыты, и я на миг испугалась, не заснул ли он, но тут же напомнила себе, что современные автомобили настолько просты в управлении, что их могут водить даже шимпанзе. Я откинулась назад на сиденье и закрыла глаза.

– Разбудите меня, когда мы приедем в Арлингтон, хорошо, Винсент?

Он что-то буркнул в ответ. Я положила сумочку между передними сиденьями, зная, что Винсент на нее посматривал. Когда я вытащила толстую пачку денег, расплачиваясь за завтрак, ему не удалось достаточно быстро отвести глаза. Конечно, я рисковала, собираясь подремать, но я очень устала. Какая-то вашингтонская радиостанция передавала концерт Баха. Ровный гул мотора, звуки органа и мягкий шорох пролетающих мимо машин усыпили меня меньше чем за минуту.

Проснулась я от тишины. Машина стояла, мотор не работал. Я очнулась мгновенно, словно вовсе не спала, готовая к прыжку, как хищник при приближении жертвы.

«Бьюик» остановился на недостроенной площадке для отдыха. Судя по косым лучам зимнего солнца, я проспала около часа. Движение на шоссе стало интенсивнее, вероятно, мы были недалеко от Вашингтона. А вот нож в руке Винсента наводил на нехорошие мысли. Он отвлекся от пересчитывания моих дорожных чеков и поднял глаза. Я безмятежно встретила его взгляд.

– Ты сейчас подпишешь эти…– прошептал он. Я продолжала смотреть на него.

– Ты перепишешь эти сучьи бумажки на меня.– Волосы снова упали ему на глаза, и он резким движением откинул их.– Сейчас!

– Нет.

От удивления его глаза широко раскрылись, на тонких губах выступила пена. Я думаю, он убил бы меня прямо тут, средь бела дня, хотя в двадцати метрах катил сплошной поток автомобилей, а спрятать тело старой леди было совершенно негде, разве что в Потомаке. Но даже милый тупой Винсент соображал, что сначала ему нужна моя подпись на чеках.

– Послушай, ты, старая сука! – Он схватил меня за плечи и потряс.– Ты сейчас подпишешь эти чертовы чеки, или я отрежу твой свинячий нос. Тебе ясно? – Он поднес стальное лезвие прямо к моему лицу.

Я глянула на эту немощную руку с грязными ногтями, вцепившуюся в мое платье, и вздохнула. На какой-то миг я вспомнила, как когда-то вошла в свой гостиничный номер из нескольких комнат лет тридцать назад, в другой стране, в другом мире даже, и застала лысого, но статного джентльмена приятной наружности, во фраке, копошившегося в моей шкатулке с драгоценностями. Тот вор всего лишь иронично усмехнулся и коротко поклонился мне, когда я его застукала. Мне всегда будет не хватать этого изящества, легкости использования людей и неброской эффективности, которую невозможно заменить никаким воспитанием.

– Давай! – прошипел этот грязный мальчишка, все еще держа меня за плечи и прижимая лезвие к моей щеке.– Ты сейчас сама напросишься.– В глазах его появился странный блеск, и блеск этот был вовсе не от алчности.

– Да,– сказала я.

Рука его замерла на полпути. Несколько секунд он что-то пытался сделать, у него даже вены вздулись на лбу. Но затем лицо исказилось гримасой, глаза расширились, а рука с лезвием потянулась к собственному горлу.

– Пора начинать,– тихо приказала я.

Острое как бритва лезвие прошло между его тонкими губами.

– Время пришло,– прошептала я.

Лезвие скользнуло дальше, разрезая десны и язык, затем коснулось мягкого нёба и обагрилось кровью.

– Пора учиться.– Я улыбнулась, и мы начали первый урок.

Глава 15

Сол Ласки простоял без движения минут двадцать, глядя на девочку. Она тоже смотрела на него не мигая, так же неподвижно, словно время застыло. На ней была соломенная шляпка, слегка сдвинутая на затылок, и серый фартук поверх простого белого платья без пояса. Волосы у нее были светлые, глаза голубые. Руки она сложила перед собой, слегка вытянув их с неловкой детской грацией.

Кто-то прошел между ним и картиной, и Сол отступил назад, потом подвинулся вбок, чтобы лучше видеть. Девочка в соломенной шляпке продолжала смотреть на пустое место, где он только что стоял. Сол не мог сказать, почему эта картина так трогала его. Работы Мери Кассат с размытыми пастельными контурами казались ему, в общем, слишком сентиментальными, но именно эта картина взволновала его до слез еще лет двадцать назад, когда он впервые пришел в Национальную галерею, и теперь он почти никогда не уезжал из Вашингтона, не совершив паломничества к «Девочке в соломенной шляпке». Иногда он думал, что пухлое лицо и задумчивый взгляд чем-то напоминали ему сестру Стефу, умершую от тифа во время войны, хотя волосы у Стефы были гораздо темнее, а глаза вовсе не голубые.

Сол отвернулся от картины. Когда он приходил в музей, он обещал себе, что походит по другим отделам, проведет больше времени среди новых работ, но всякий раз слишком долго задерживался возле этой «Девочки». «Ну, в следующий раз»,– подумал он.

Был уже второй час, и к тому времени, когда он добрался до входа в ресторан галереи и остановился у двери, оглядывая зал, народ почти схлынул. Он сразу увидел Арона за небольшим столиком в углу, рядом с каким-то высоким растением в кадке. Сол помахал ему рукой и прошел через зал.

– Здравствуй, дядя Сол.

– Здравствуй, Арон.

Племянник встал, и они обнялись. Широко улыбаясь, Сол взял молодого человека за плечи и оглядел с ног до головы. Да, уже не мальчик, в марте Арону исполнится двадцать шесть. Но он оставался все таким же худым, и еще Сол отметил, что улыбается он, как и Давид, загибая слегка вверх уголки губ. Темные же вьющиеся волосы и большие глаза за стеклами очков – это от Ребекки. Но было в нем и что-то присущее лишь ему одному, возможно, более темная кожа и высокие скулы, как у человека, родившегося в Израиле. Арону и его брату-близнецу было тринадцать, а на вид и того меньше, когда началась Шестидневная война. Сол тогда прилетел в Тель-Авив, но опоздал на пять часов – уже незачем было идти на фронт, даже в качестве санитара, но он вдоволь наслушался от близнецов историй о подвигах их старшего брата Авнера, капитана ВВС. И еще они в подробностях рассказывали о храбрости их двоюродного брата Хаима, который командовал батальоном на Голанских высотах. Два года спустя Авнер погиб, сбитый египетской ракетой во время войны на истощение, а потом, через год, в августе, погиб и Хаим – подорвался на израильской мине во время войны Судного дня. Арону было уже восемнадцать в то лето, но он имел слабое здоровье, мучился астмой с раннего детства. Его отец Давид одну за другой пресекал те уловки, к которым он прибегал, чтобы попасть на войну.

Арон решил, что любыми путями станет коммандос или десантником, как его брат Исаак, но все виды войск его забраковали из-за астмы и плохого зрения. Тогда он закончил колледж и поставил все на свою последнюю карту. Он пошел к отцу и попросил его использовать свои старые связи с секретной службой, чтобы найти ему применение. В июне семьдесят четвертого он стал сотрудником Моссада.

Из него не стали готовить полевого агента, в распоряжении Моссада было слишком много бывших коммандос и других героев для этой трудной работы, чтобы взваливать ее на плечи хлипкого интеллектуала, который мог заболеть в любую минуту. Правда, Арон получил обычную подготовку по самозащите и обращению с оружием и даже научился неплохо стрелять из «беретты» двадцать второго калибра, популярной в то время в Моссаде, но по-настоящему он нашел себя в криптографии. Он проработал три года в Тель-Авиве в спецсвязи, еще год – в полевых условиях где-то на Синае, а затем его послали в Вашингтон, в группу, прикомандированную к израильскому посольству. Назначение было шикарное, и то, что он являлся сыном Давида Эшколя, наверное, сыграло свою роль.