Четвертый тоннель - Игорь Андреев

На десятый день жизни в Луанг Нам Тха я собрался в дорогу. Приехали с Кхам на автобусную станцию. Толпа, состоящая исключительно из туристов, окружила небольшой, чуть крупнее нашей «Газели», автобус. Грузчики покрывали нашими рюкзаками крышу автобуса, один к одному, второй слой, третий. Водитель накрыл слой багажа толстой полиэтиленовой пленкой от дождя, и мы все приготовились к загрузке.

— У тебя очень хорошее место, — сказала Кхам, — я тебе выбрала лучшее.

Мы обнялись. Она заплакала.

— Ты еще приедешь?

— Может быть, приеду. А может и нет. Я не знаю. Я тебя буду помнить.

— Я тебя тоже буду помнить. Я тебя люблю. Если ты не приедешь, не волнуйся, со мной все будет хорошо. Ты мне ничего не должен. Но если ты приедешь, я буду рада.

Я показал билет девушке-контролерше. Она указала на мое место, которое, по словам Кхам, самое лучшее. Оказывается, это место рядом с водителем, справа, у окна. Водитель двинул рычагом коробки передач, и автобус медленно поехал задним ходом, к выезду на трассу. Кхам стояла справа, напротив моего окна, на расстоянии двух метров. Провожала меня взглядом, ее лицо было слегка грустным, задумчивым. Она помахала ладошкой. Я ответил. В следующую секунду с ней произошла перемена: на лице появилась улыбка, а глаза одновременно с этим наполнились слезами. Она что-то сказала, я не расслышал, но по движению губ уловил, что это было «I love you».

— Ай лав ю, — ответил я шепотом, глядя на нее, и уперся лицом в стекло.

Мне передалось ее состояние, возникло чувство тонкого страдания, какое бывает за несколько мгновений до того, как эмоция высвобождается в плач. Но я не заплакал, только обострилось ощущение того, что происходит с ней. Она кивнула и сжала губы, как бы прикусив их изнутри, сразу и верхнюю, и нижнюю. Я успел увидеть, что по ее щекам быстро потекли слезы. Мои глаза тоже мгновенно стали влажными. Автобус был уже на расстоянии примерно пяти метров от нее, водитель начал разворачиваться, чтобы выехать на трассу, и через секунду она исчезла из вида.

Вот и все.

Я некоторое время думал о ней, меланхолично глядя на трещинку в лобовом стекле, иногда отвлекаясь на какие-то картины за окном. Сидел в маленьком автобусе, смотрел на окружающие шоссе горы, обросшие буйной зеленью, на смуглого улыбчивого водителя, и понимал, что все это — не более чем декорации моей жизни, происходящей в это мгновение. Все они образуют картинку, в центре которой сейчас — сильное эмоциональное послевкусие от нашей с Кхам истории, от недолгой прощальной сцены. Она уже далеко, а я все еще чувствую то, что было, когда мы были вместе, и это, кажется, и есть основное — вокруг чего построены декорации. Я подумал, что в этом шлейфе ощущений, кажется, есть что-то важное. Ради чего я и был с ней, а она со мной. Наверное, это лучшее, что сейчас мы могли получить вместе…

34. АНЯ-ДОЖДЬ

То, что ты называешь любовью,

По большей части Всего лишь торг.

Ты требуешь,

Чтобы твои капиталовложения

Достойно окупались

Или уходишь в другое место.

Никому не нравится Терпеть убытки.

…Собаки в Лаосе имеют странное обыкновение лежать посреди трассы. При приближении машины они лениво встают, отходят в сторону — как правило, времени, которое дает им водитель, немного притормаживая, хватает, — а потом возвращаются на прежнее место. Несколько раз мы притормаживали перед толпой собак, кучковавшихся посреди очередной придорожной деревни, прямо на разделительной полосе. Собаки разбегались, кричали «гав-гав!» вслед автобусу, а мы набирали скорость до встречи со следующей стайкой.

Один раз собаки разбегались как-то особенно неохотно. Увидев, что собачья толпа не успевает освободить дорогу, водитель нажал на тормоз до упора. Краем зрения я увидел, как напряглось лицо водителя — ситуация обострилась. В то время как большинство собак, осознав перспективу ближайших двух секунд, истерично залаяло и стало разбегаться, одна замерла и только испуганно смотрела своими, как мне показалось, очень глупыми глазами на наш бампер, до него оставалось метра полтора, и уже не могла дернуться вправо или влево. Еще не было поздно, но она была парализована страхом, и только наблюдала своими умоляющими глазами за приближающимся бампером. Еще секунда и наш автобус слегка подпрыгнул, как будто на крупной кочке. По салону разнесся общий вздох с нотками крика. Водитель отпустил педаль тормоза — уже не было смысла тормозить, с его лица исчезло напряжение, уступив место философской полуулыбке. Я оглянулся в салон. Лица всех пассажиров-европейцев были искажены ужасом. Один только лаосец-водитель и молодая женщина, сидящая между ним и мной, тоже лаоска, снисходительно улыбались.

— Там была собака, — сказал я водителю, и тут же подумал, что этот комментарий излишен, потому что водитель знал об этом лучше, чем кто-либо другой.

— Что поделаешь, — ответил он на ломаном английском, с извиняющейся улыбкой, и развел руками, — она не успела.

Девушка-лаоска сказала ему что-то на их языке, они оба засмеялись. Я подумал, что мы, европейские люди в автобусе, в их понимании, не совсем нормальные. Слишком много вздыхаем под предлогом своей показной гуманности ко всему живому, фальшивой культуры и, в общем, склонны размазывать сопли по любому поводу, чтобы убедить себя, что мы соответствуем придуманному нами же благообразному представлению о себе. Спросил девушку-лаоску, что будет с убитой собакой. Труп-то с дороги надо убирать. Она весело ответила, что об этом нет нужды беспокоиться. Вопрос решится сам собой: у кого-то в деревне будет незапланированное блюдо с мясом на ужин. Они здесь простые такие люди, душевные и практичные…

Скоро я оказался на севере Таиланда. В городе Чианг Май есть монастырь Ват Рампоенг. Буддийский, разумеется. Там я провел два дня. Интересный опыт. Среди надписей на английском при входе в офис главного наставника запомнилась такая:

«Жизнь находится только в настоящем моменте».

И еще:

«Если хочешь знать, кем ты был в прежней жизни, посмотри, кто ты сейчас. Если хочешь знать, кем ты будешь в следующей жизни, посмотри, что ты делаешь сейчас».

Все правильно.

После монастыря я оказался на курортном острове Самуй…

О том, что наши выиграли у голландцев, я узнал глубокой ночью за бутылкой пива «Сингха». Мой друг Игорь-художник прислал эсэмэску. В Москве, говорит, ночь, а все стоят на ушах, ездят машины, непрерывно сигналят, менты их пытаются утихомирить, но тщетно.

Когда следующим утром я бродил по пляжу в красной футболке с надписью «Amsterdam», со мной заговорил рыжий толстяк лет сорока на вид, в очках и парашютообразных плавках.

— Не надо было вам продавать Хиддинка русским, — сказал он по-английски с сильным немецким акцентом. — Теперь проиграли. Обидно, да?

— Я русский, мой друг.

— Да?!

— А Хиддинк — наш шпион, его завербовали в КГБ, и теперь он выполняет приказ Путина. Скоро мы вас всех победим, и Путин вам запретит пить пиво без водки. Вот тогда-то и наступит коммунизм.

Немец засмеялся и предложил вместе выпить. Я поблагодарил и отказался.

Скоро встретил соотечественников. Два парня сидели на пляже и говорили по-русски. Один Серега, имя второго не запомнил. Прилетели вчера вечером из Германии. Они туда детьми были вывезены из Казахстана. Когда-то немецкое правительство забеспокоилось насчет того, что немцы перестали размножаться и Германия слишком быстро превращается в Турцию. Решили импортировать этнических немцев из бывшего СССР. Но те, хотя и немцы по крови, в душе давно русские. То есть по-русски думают, по-русски говорят, по-русски жульничают, по-русски пьют и дерутся, а на новый год собираются вместе, готовят салат оливье, напиваются и опять же начинают делать все остальное, что по-русски. Сталинград внутри Германии. В общем, вот два русских парня, с казахскими чертами лиц, пьют пиво и рассказывают о том, как праздновали победу наших («наши» для них — это Россия, а не Германия!) над Голландией.

Они живут в каком-то маленьком городке, компактно населенном русскими. Говорят, когда играли наши, немецкая полиция даже не пыталась наводить порядок, чтобы не связываться со стихией. Только окружили город — не выпускали сильно поддатых за пределы.

— Немцы нас боятся! С нами считаются. Денег, правда, не дают, как раньше, но и жить не мешают. Уважают, бля.

Они очень не любят немцев. Видимо, замечают преимущественно плохое. Много рассказывали об этом.

— А знаешь, что они со своими родителями делают? — сказал Серега. — Они их сдают в дома престарелых. Моя девушка работает в таком, рассказывала. Это концлагерь и дурдом в одном флаконе. Они там живут остаток жизни в маразме. Тот, кто нормальный, попадая туда, тоже становится маразматиком, потому что кругом одни маразматики. Гниют там заживо. За их содержание платят их дети из их же пенсии. Жрут таблетки вставными зубами. Все кругом в слюнях, соплях и говне. И все чокнутые. Резервация для стариков. Страшное зрелище. Там хорошо платят, но работа грязная и тяжело все это видеть, поэтому немцы там не работают. Только всякие турки, да русские. Моя девушка, вот, работает там…