Все люди — враги - Ричард Олдингтон

Отчасти потому, что Тони знал, что впредь у него будет гораздо меньше денег, отчасти из чувства возмущения этим бесполезным балластом так называемой цивилизации, он с наслаждением стряхивал с себя обременительный комфорт. Какая мерзость все эти отвратительные ухищрения! Расставаясь с разными бесполезными вещами, он испытывал несравненно больше удовольствия, чем приобретая их. Какое заблуждение искать постоянства и устойчивости, окружая себя предметами, обладание которыми порабощает. Дворец — да, но не милый, уютный, обременительный домик. Лучше рюкзак за плечами и свобода. Ощутить текучесть, непостоянство, изменчивость мира. Приспособиться к этой действительности. Однажды днем он медленно прошелся взад и вперед по Бонд-стрит, внимательно разглядывая витрины, и преисполнился глубоким удовлетворением — он не увидел ничего, что ему действительно захотелось бы купить, хотя у него было в бумажнике пятьдесят фунтов и он предоставил себе максимум искушений. Он вернулся к себе в контору, читал и помечал бумаги, подписывал письма, отдавал распоряжения в таком блаженном состоянии, какое должно быть у солдата, который наконец освободился от военной службы.

Но поскольку в круговороте человеческих дел всегда мешается какая-нибудь проклятая палка, Энтони скоро обнаружил, что его настоящему и предвкушаемому счастью препятствует мысль о Маргарит. Он инстинктивно догадался, что Элен передала Маргарит все его речи в лесу, и проклинал теперь свою неосторожность, неспособность запомнить после стольких уроков, что доверять никому нельзя. Он чувствовал, что Маргарит следит за ним, но так как он продолжал спокойно жить по-старому, она ничего не говорила. Она как будто не замечала, что он все чаще отказывался ходить куда-нибудь с ее друзьями вечером, а оставался один дома, перечитывая своих любимых английских поэтов или просто размышляя. И все-таки он чувствовал, что в их отношениях что-то назревает, ощущал зарождающееся между ними едва заметное отчуждение. Он боялся огорчить Маргарит, но еще больше пугала его неизбежность в связи с его решением семейной сцены или даже целой серии сцен.

Чувство неловкости начало отравлять спокойствие и радость Тони. Вопрос, как примет это Маргарит, влек за собой другой, более сложный — имеет ли он право преподнести ей свое решение как fait accompli? [105] Чем больше Тони думал об этом, тем сильнее становилось его замешательство, и он все больше сомневался в своей правоте. Он был готов к тому, что останется один, что решительно все окажутся против него. Как быстро Маргарит натравит на него своих союзников! Он уже видел, как они сбегаются со всех сторон, как призраки к палатке Ричарда Горбатого [106], чтобы проклясть его, загнать своими заклинаниями обратно к сытой жизни, к площадкам для гольфа.

Отец Маргарит — благодушный, хитрый; ее деспот дядя — делец с железной волей, но почти идиот за пределами своей сферы объегоривания людей в денежных вопросах; его коллеги — директора, высокомерные и снисходительные; Уолтер — дипломат, циник, недоброжелатель; Элен — сладенько ядовитая и оскорбительно сочувствующая; Гарольд — искренне удивляющийся, а чем-вы-собственно-недовольны-милый-друг? А за ними еще многочисленные подкрепления и отряды — кучки знакомых и полузнакомых, каждый со своей остротой, усмешечкой и враньем — все, все соберутся. Ну что же, если они все враги, пусть приходят! «Дайте мне другого коня, перевяжите мне раны»! [107]

В субботу днем Тони поехал автобусом в Хайбери, чтобы посоветоваться с Диком Уотертоном. День был пасмурный и холодный, с резким порывистым ветром, но все же Тони занял переднее место на империале и поднял воротник. Автобус скоро выехал за пределы Вест-Энда и, медленно пробравшись сквозь убогую сутолоку улицы Теобальда, быстро свернул к Айлингтону. Склады, конторы, лавчонки, ряды ветхих домишек, одни с крылечками, чугунными решетками и навесом, другие — без них, респектабельность, более чем обтрепанная, опустившаяся до убожества, уродство, грязные окна, желтые кирпичи, ставшие серыми от копоти, черная мостовая улицы, отполированная до блеска бесчисленными колесами. Какое ощущение скуки и подавленности, несмотря на грохот уличного движения и толкотню на тротуарах, — как же все это должно выглядеть в предрассветный час, когда одна только немая нищета этих жилищ, словно зловонный туман, наполняет улицу? Если вам нужен памятник столетию ложно направленных лихорадочных усилий, посмотрите вокруг себя. Даже со стороны тяжесть этой жизни невыносима!

За площадью Ангела уличные палатки уже приготовились к субботней вечерней торговле — ярусы красноватого мяса, груды не совсем свежих овощей и чахлых фруктов, платья массового пошива — все не защищенное от уличной пыли и бензиновой копоти.

Автобус, не переставая сигналить, медленно пробирался между черными расступавшимися перёд ним людскими волнами, словно лодка, с трудом продвигающаяся по залитому смолой озеру. Охваченный унынием, Тони все больше поддавался мрачным сомнениям — сомневался в себе, в своих чувствах и надеждах. Гнетущий страх перед этой толпой, смешанный с глубоким сочувствием, вызвал у него мучительное желание что-то сделать для этих людей. Они остались ни с чем. Но что можно сделать? Промышленности были нужны рабочие руки, и она нанимала их; теперь ей их уже столько не нужно, а они все еще здесь. Чудовищная, чудовищная несправедливость! На одном конце безнадежный, бесконечный каторжный труд, на другом Трувилль. С точки зрения этих обреченных на каторжный труд, он, Тони, враждебен им не менее, чем Трувилль, — на таком расстоянии разница незаметна, — все мы дармоеды. Может быть, Робин и Крэнг, каждый по-своему, ближе к живой человеческой правде, чем он, — во всяком случае, они пытаются как-то разобраться в этом хаосе. Какое право имеешь ты кутаться в свой плащ и идти по другой стороне улицы в самодовольном любовании красотой и прекрасными ландшафтами? Но что будет делать Робин с этими людьми, если ему удастся нацелить их на восстание, даже если оно и окажется удачным?

Где найдет он хлеба и рыбы, чтобы накормить такое множество народа?

Улица, на которой жил Уотертон, производила далеко не такое удручающее впечатление, как опасался Тони. Это была довольно широкая улица, обсаженная по обеим сторонам высокими, теперь оголенными — деревьями, закрывавшими небо сложным узором своих темных ветвей: в маленьких палисадниках на кустах сирени наливались почки, а португальские лавры уже начинали цвести. Уотертон занимал две комнаты в верхнем этаже, из окон видны были деревья и крошечные лоскутки садов, одни запущенные, другие чистенькие, опрятные. Одна комната была заставлена по стенам книжными полками, в камине горел уголь, в углу на столике стояла пишущая машинка под чехлом. Парализованная рука Уотертона висела на черной повязке; казалось, он все время испытывал боль, но встретил он Тони тепло и приветливо и, по-видимому, обрадовался ему. Они вместе посмотрели несколько книг, а потом уселись у камина…

Тони не знал, как начать разговор о своих трудностях, и чувствовал себя весьма неловко.

— А что, та мастерская все еще в вашем распоряжении? — спросил Тони, помолчав.

— Нет, я давно уже с ней расстался. — Уотертон запнулся, потом прибавил: — Я когда-то думал заняться скульптурой, но…

Тони понимающе кивнул, — недосказанная фраза означала, что для инвалида это оказалось невозможным.

— Я всегда буду вам благодарен за это убежище, которое вы предоставили мне, когда я только демобилизовался.

— Ну вот! — сказал Уотертон, засмеявшись. — Какие пустяки. Ведь вы же платили за него.

— Нет, это вовсе не пустяки. Для меня это было чрезвычайно важно. Вы, пожалуй, не поймете меня, если я скажу, что ваш поступок вернул меня к жизни.

Уотертон посмотрел на него с изумлением и опять засмеялся.

— Нет, мне, пожалуй, это действительно непонятно.

— Ну, не буду пытаться объяснить. Но уж это-то вы можете понять, я чувствую себя вашим должником, и долг мой до сих пор не оплачен. Уж сколько лет я собирался сказать вам об этом. — Он помолчал, потом как-то смущенно добавил: — Если я могу сейчас или когда-либо в будущем быть вам полезным, пожалуйста, располагайте мной.

— Вы очень добры. Я буду помнить об этом. Но сейчас, мне кажется, в этом нет необходимости.

— Вы удовлетворены своей жизнью? — спросил Тони. — Вы счастливы или, может быть, могли быть счастливы, если бы…

Он собирался сказать «если бы у вас было немножко больше денег», но удержался. Уотертон засмеялся чуть-чуть язвительно.

— Сфера моей жизненной деятельности поневоле очень ограничена: вы знаете, что до войны я был актером.

— Да.

— Мне, разумеется, нечего думать о возвращении на сцену. Я не могу рассчитывать ни на какую роль.

Мысль заняться скульптурой, конечно, была с самого начала обречена на провал. Раза два-три я брался за конторскую работу, но потом бросал. Теперь я даю театральное обозрение для одной из вечерних газет. Я пробовал было научиться писать на машинке, но с одной рукой это безнадежное дело. Во всяком случае, журналистика лучшее занятие из всех для меня возможных. Я все-таки сохраняю связь с театром.