Закрытые страницы истории - Юлиан Семенов

Последней его фразой было:

— Какой великий актер погибает!

Можно назвать много других правителей, чей истинный круг интересов лежал весьма далеко от их привычной деятельности. Среди них — римский император Коммод, которому много больше радости, чем власть, доставляла арена. Хотя занятие гладиатора почиталось низким и достойным только раба, император 735 раз выходил на арену вооруженный только щитом и коротким гладиаторским мечом. Ему доставляло удовольствие выступать против самых опасных противников, участвовать в самых острых схватках. Другого императора — Клавдия — больше всего занимала теория игры в кости, он даже написал книгу, посвященную этой проблеме. А Домициан, подобно Юлию Цезарю болезненно переживавший свою плешивость, предавался многолетним изысканиям в области косметики. Итогом этого явилась его книга «Об уходе за волосами».

Современники говорили о Людовике XVI, что он был королем только по рождению, но слесарем по призванию. Людовик XV с такой же страстью предавался вытачиванию табакерок, а также… вышиванию по канве. Вышивание было любимым времяпровождением и султана Ахмеда III, а ассирийский царь Ашшурбанипал обожал заниматься прядением шерсти вместе со своими женами.

Порой подобные увлечения были вызваны непробудной тоской, той самой неодолимой скукой, на которую так часто сетовали правители. Лорд Корнуолл, генерал-губернатор Индии, человек почти безотчетной и неограниченной власти, писал о годах, проведенных на этом посту, как о времени, исполненном самой мертвящей скуки.

Пытаясь хоть чем-нибудь скрасить монотонность своего существования, многие правители примитивно спивались. Другие искали развлечений. Самых разных. Российский император Павел, например, не пропускал ни одного пожара. А римский император Домициан в течение многих лет ежедневно уединялся на час, предаваясь сосредоточенной ловле мух, которых насаживал на длинный стальной стержень.

Не эта ли скука вперемежку с неотступным страхом порождала у многих правителей стремление уйти от самих себя, желание хотя бы на время почувствовать себя кем-то другим. Так, Нерон, например, любил переодетым шляться по ночным кабакам или бродить по улицам, затевая ссоры и драки с запоздалыми прохожими. Даже когда ему доставалось в этих потасовках, он был счастлив, потому что чувствовал себя в такие минуты не императором, а обычным простолюдином, одним из обывателей, каких было много в Риме. Иногда он перевоплощался в римского вора и грабил по ночам лавки, устраивая потом у себя во дворце нечто вроде склада награбленного, которое после продавалось с торгов, а выручка пропивалась. Другой римский император, Август, время от времени выходил просить милостыню. Одетый в рубище, он стоял где-нибудь на улице и, жалобно причитая, протягивал прохожим руку.

Очевидно, этим же стремлением хоть немного «поиграть в другого» объясняются и некоторые странные выходки Николая И, ставившие в тупик его приближенных. Большой переполох произошел среди них, когда как-то, не сказав никому ни слова, царь переоделся солдатом, надел походный ранец, взял винтовку и отправился куда глаза глядят. Так, шагая по пыльному, выжженному солнцем тракту, он прошел целых десять верст, прежде чем перепуганной охране удалось его найти.

Такое странное желание — обрести власть и расстаться со свободой.

Много печальных песен сложено об этом… Ее выдают замуж за нелюбимого, его против воли женят на нелюбимой и постылой. Сколько жизней поломано, судеб разбито и слез пролито. Когда те, что пели эти песни, хмельной ватагой идя по улице, заглядывали в господские окна, они, наверное, думали, что уж где-где, а там, за этими окнами, непременно живет счастье.

Но они ошибались. О каком счастье можно говорить там, где даже браки заключались, как деловой контракт или политическая сделка?

Высшие государственные соображения требовали, чтобы молодой Николай II женился на Алисе Гессенской. И он женится на ней. А любит совсем другую и бледнеет при одном ее имени. Но между ними пропасть. Эта женщина, балерина Кшесинская, не имеет чести принадлежать к числу дам его круга…

Держа в руке худую, напудренную руку жены, открывая с ней шествие в бальный зал или к столу, он беспрестанно думает о другой.

Странно звучала бы песня о царе, против воли женатом на нелюбимой.

Но, может быть, песня эта вовсе не о Николае, а о ком-нибудь другом — об Александре II, например? Много лет любил он княжну Долгорукую и только за год до смерти смог сочетаться с ней морганатическим браком. Но даже на дворцовых балах император не волен был пригласить на танец ту, которую любил. У них было трое детей, которых растили тайно, в чужих семьях. Чтобы повидать их, царю приходилось идти на невероятные уловки и ухищрения. А что переживал он, когда они болели, а он не мог даже навестить их! И эта жизнь тоже была жизнью царя. Только смерть даровала этим двоим возможность ненадолго, на краткие часы, быть вместе на людях. Когда царь после покушения на него умирал, истекая кровью, она была при нем.

— Саша, ты слышишь меня? — повторяла она, потрясенная. — Саша…

Не было больше «вашего императорского величества», был лишь человек, мучительно и безысходно любимый.

Но едва император умер, уже на другой день Долгорукую попросили покинуть дворец. В одной из проходных комнат были торопливо составлены брезгливо вынесенные из ее апартаментов вещи — мебель, зеркала, рисунки детей — их детей.

Не был счастливее в семейной жизни и отец Александра, Николай I. Женатый на одной, он любил другую, но, как и другие правители, не мог, бессилен был изменить что-либо в своей судьбе. Нелидова, его возлюбленная, жила в том же дворце, что и царь, в том же коридоре, где находились его личные апартаменты, — это единственное, на чем мог настоять император. Но она никогда не была принята при дворе.

Вот письмо женщины человеку, которого она любит, письмо, адресованное ему одному. Женщина эта, будущая императрица Екатерина II, писала Стефану Августу Понятовскому: «Я не могу не сказать вам правды, эта переписка меня подвергает риску тысячи неудобств. Последнее ваше письмо, на которое я отвечаю, чуть не было перехвачено. За мною присматривают. В моих поступках не должно заключаться ничего подозрительного: я должна следовать прямым путем. Я не могу вам писать…»

Оказавшись перед выбором — власть или любовь, никто из правителей не предпочел любовь. Вернее, почти никто.

В 1936 году мировая пресса бурно комментировала событие, невероятное в английской истории. Король Эдуард VIII, будучи поставлен перед выбором — отказаться от любимой женщины или от короны, подписал отречение. В последний раз выступая по радио перед своим народом, он сказал: «Теперь я покидаю общественную жизнь и слагаю с себя бремя».

Но их было очень мало — тех, кто власти предпочел счастье.

И прав был, очевидно, Гегель, когда, говоря о великих людях, избранных судьбой и историей, утверждал, что они никогда не бывают счастливы. Они ведут тяжелую жизнь, писал он, «они умирают рано, как Александр, их убивают, как Цезаря, ссылают на остров Святой Елены, как Наполеона».

— Посмотрите на меня, — говорил как-то Наполеон, обращаясь к французскому трагику Тальма. — Я, без сомнения, самая трагическая личность нашего времени.

«Все мы несчастные, но нет несчастнее меня» — фраза эта, вырвавшаяся однажды у Николая I, тоже показательна.

Уинстон Черчилль уже в конце жизни, трезвым взглядом окидывая прожитые годы, признался, что, если бы ему снова представилась возможность выбирать дорогу жизни, он не повторил бы свой «опасный и трудный» путь к власти.

Впрочем, вывод этот не так уж нов. Еще македонский царь Антигон Гонат удел правителя справедливо считал не преимуществом, а своеобразным рабством.

«Я царствую уже более пятидесяти лет, — писал халиф Абд эль-Рахман, — то среди побед, то среди внутреннего спокойствия; я был любим моими подданными; враги боялись меня, а союзники уважали. Я вдоволь пользовался богатством и почестями, могуществом и наслаждениями, и для моего счастья, по-видимому, не было недостатка ни в одном из земных благ. В этом положении я старательно запоминал выпавшие на мою долю дни настоящего и полного счастья: их было четырнадцать! О люди!..»

2. Бремя, которое слишком тяжко

Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

Приходил день, и бездна разверзалась у ног правителя. Предчувствие этого, тяготы и тревоги власти многих из них лишали радости бытия, порождали несбыточные помыслы о свободе. Даже те, кто царствовал относительно спокойно, нередко тяготились бременем возложенной на них власти. О царе Михаиле, первом из династии Романовых, известно, что в конце своего правления он впал в задумчивость и умер от «многого сидения, холодного пития и меланхолии, сиречь кручины».