Ложится мгла на старые ступени - Александр Чудаков

– Про превращение сосны в ель или граба в лещину я как агроном, да и просто нормальный человек не буду и говорить. Все же другие его идеи, – дед постепенно успокаивался, – это обычное советское очковтирательство, только более наглое. Но хорошо: возьмем едва ли не единственную более или менее здравую – собственно, после неё он и пошёл вверх, – яровизацию. В нашем известном тебе колхозе её применили. Прибавка была – четыре килограмма на га. А у Лысенки – центнер, шесть пудов! Конечно, «Двенадцатая годовщина Октября» – ужасный колхоз, но зато у него какие чернозёмы. Нет, в прибавке не может быть такой огромной разницы.

Говорили о Лысенке до вечера, а на другой день Антон, отвечая на уроке, привёл один из дедовых антилысенковских аргументов. Дулько его ответ – чего никогда не делала – тут же прервала.

– Это ты откуда взял? – спросила она нервно. Антон замялся, но сказал про деда.

– А кто твой дедушка?

– Агроном.

– Я тебе пока не ставлю оценки. После урока подойди ко мне.

Елена Дмитриевна сказала, что хотела бы поговорить с дедушкой, а узнав, что ему семьдесят семь лет, добавила, что готова прийти сама, если дедушке трудно. Дед ещё этим летом ходил пешком за двадцать вёрст в Котуркуль и в тот же день к ночи возвращался, но Антон промолчал, не помня, чтоб он хоть раз к кому-нибудь пошёл в гости – не стал даже смотреть дом, который после войны купили тётя Лариса и Василий Илларионович.

Елену Дмитриевну ждали в субботу. Некстати зашёл Бондаренко. Задержал его, впрочем, сам Антон, тут же в него вцепившийся:

– А как вы используете на вашей бойне кровь?

– Никак, – удивился тот. – Стекает себе по сливам в траншею.

– «Собираемая при убое кровь, – затараторил Антон, – может быть перерабатываема или в пищу, для изготовления колбас, или на выработку светлого и чёрного альбумина, клея, пуговиц, красок…»

– Это ты где вычитал? В брошюре, что я у твоего дедушки видел?

– Нет, в книжке «Зависть».

– Что за чепуха.

Антон принес тоненькую потрёпанную книжку, которую ему дал преподаватель русского языка и литературного чтения в пятых классах, ссыльный куйбышевский доцент.

– Юрий Алёша, – прочёл вслух боец скотобойни. – Зависть. – Перевернул страницу, прочёл: «Он поёт по утрам в клозете». Что за чепуха, – повторил Бондаренко. – Когда это напечатано?

Интересный разговор прервала появившаяся Елена Дмитриевна. Дед встретил её в своём знаменитом, сшитом ещё до первой мировой войны бостоновом костюме, усы его были тщательно подстрижены.

– Рад познакомиться с коллегой, тем более с такой очаровательной дамою, – дед пожал учительнице руку, при этом низко наклонившись; она руку испуганно отдёрнула.

– Я пришла поговорить о вашем внуке, – сказала она тоном, показывающим, что тут не до светских любезностей. – Точнее, о его судьбе, его будущем. Которое меня беспокоит.

– Чем же оно беспокоит вас, глубокочтимая Елена Дмитриевна?

– Вы, Леонид Львович, получили агрономическое образование давно. В последние годы как в теории, так и в практике сельского хозяйства произошли большие перемены.

– Не могу компетентно судить о теории, но в практике – пожалуй. Урожайность по сравнению с довоенной упала на 18–25 пудов… на 3–4 центнера с га.

– Не знаю, откуда у вас такие цифры, – на лице учительницы появилось первое красное пятно, – в печати их не было. Но я не об этом. Антон, слыша в школе одно, а дома другое…

– Антон, – сказала появившаяся на пороге мама. – Дай дедушке поговорить с педагогом.

Антон со вздохом поднялся. Когда через полчаса мама куда-то ушла, он шагом Чингачгука подкрался к закрытой двери. За нею бушевали страсти. Говорили не о нём.

– Овсюг порождается пшеницей и овсом и сам порождает овёс! – гремел дед. – Сосна превращается в ель, малиновка в кукушку! Неужели вы можете верить в эту чушь? Ведь вы биолог, Елена Дмитриевна, а не какой-нибудь пишущий о Лысенке Фиш («Фиша прочёл!» – поразился Антон), понимающий – простите за плохой каламбур – не больше рыбы в сухопутных растениях и животных. Кукушка не откладывает яиц. Что за детский лепет! В учебники вошло – ещё знаменитый Дженнер наблюдал её кладки.

– Но вы не можете отрицать, – нервно говорила Дулько, – теоретическую ценность учения о наследовании благоприобретённых признаков.

– Могу. Чистейшей воды ламаркизм – вы не хуже меня знаете, что всё это давно опровергнуто.

– А новое учение о клетке Ольги Борисовны Лепешинской? А идеи Вильямса? Или вы с трудами этих ученых не знакомы?

– О Лепешинской квалифицированно как не цитолог судить не берусь, хотя чтоб клетка возникала не из клетки, а неизвестно из чего… Что же касается Вильямса – его я читал, а «Травопольную систему земледелия» даже преподавал. Там есть здравые идеи, но из неё тоже сделали панацею на все случаи жизни. Да и самоё систему лысенковцы извратили. А что Вильямс пишет об урожайности? «Земля будет работать на социализм», средний урожай социалистических полей будет 100 центнеров с га – это же 600 пудов! А реально по Союзу до войны, когда он всё это писал в «Правде», было 60 пудов с га – тогда ещё публиковали цифры. Сейчас же во многих районах – 30. Столько собирали, наверное, при Владимире Красное Солнышко, да, я думаю, и поболе!

Дед был прав. Для местного колхоза «Двенадцатая годовщина Октября», где мы проработали все школьные годы, 50 пудов считалось – потолок. Антон однажды рассказал деду, как в романе про кавалера золотой звезды на собрании главный герой взял обязательство собрать 250 пудов с га, а какая-то председательша – 180, и ей никто не хлопал; дед очень смеялся.

Заскрипела калитка – вернулась мама. Антон с сожаленьем открался от двери. А когда минут через двадцать кто-то её распахнул, дед говорил о летних посевах люцерны – видимо, и эта директива Лысенко не годилась, а про люцерну дед всё знал: роясь как-то в его тумбочке, Антон нашёл пожелтевшую газету с дедовой статьей «Сейте люцерну!». Жалко, он не прочитал статью, а попросить у деда было неудобно, потому что сам он про неё ничего не говорил, как и про свою статью «Пчелиное молочко» – продукт, видимо, потрясного вкуса. Учительница была уже в пальто, когда дед перешёл к гнездовым посадкам деревьев – работники лесополос, не зная, что это высокая теория, отсутствие внутривидовой борьбы, а просто видя, что одни саженцы угнетают другие, самостийно такие посадки разреживали.

От внутривидовой борьбы было рукой подать до Дарвина, стало ясно, что теперь всё пропало совсем.

У деда было особое отношение к Дарвину, которого не разделял даже тамбовский профессор, ставший приятелем деда и во всём остальном проявлявший с ним удивительное единодушие. В подробностях дедову позицию Антон не знал – после одного спора друзей, при котором случайно присутствовал отец, он сказал деду: «Оставьте мальчику хоть Дарвина. Ему экзамены сдавать – и в школе и в институте».

– Я антилысенковец, но я дарвинист-эволюционист, – говорил профессор во время того спора. – Как можно не признавать заслуг такого великого ученого.

– Я признаю, – смиренно, глядя на учительницу, соглашался дед (Антон знал этот тон – он был сигналом к высказыванию самых твёрдых убеждений). – Дарвин – крупная величина. Но абсолютно всё сводить к естественному отбору, отверганию целеполагающих начал и полному господству хаотических случайностей, из которых вдруг возникает изумительное по стройности замысла здание Природы (при этом слове дед должен был поднять руку над головою – и поднял), – извините.

– В вас говорит семинарист, с детства уверовавший в чу до и гармонию творения.

– Возможно, хотя и из семинаристов выходили Добролюбовы и Чернышевские. Главный наш гонитель Бога тоже учился в семинарии.

Но Елена Дмитриевна, было заметно, сразу захотела поскорее уйти и тему не поддержала. Когда Антон провожал учительницу до калитки, уже всё её лицо было в красных пятнах.

– На следующей неделе в школе, – сказала она, – комиссия РОНО. На уроке будет Энгельсина Савельевна, биолог из железнодорожной школы. Она всегда просит вызывать тех, у кого пятёрки. У меня к тебе просьба: отвечай строго по учебнику. Договорились? – она скомкала косынку и быстро пошла по улице.

Дед тоже выглядел взволнованным – такое приходилось видеть нечасто.

– Я и так высказал ей, – возражал он на что-то маме, – половину того, что думаю про этого мракобеса, умолчав о главном: падение урожаев из-за всё новых и новых его фокусов даже на десять пудов на га – а на самом деле больше – даёт по стране не менее миллиарда пудов! Мерзавец не мелочится! До войны везде искали вредителей. Вот он, настоящий, не липовый!

Советскую прессу дед почти не читал, но сведения о состоянии сельского хозяйства и биологической науки как-то стекались к нему: писали бывшие слушатели его лекций в агрономическом институте в Екатеринославе, то с оказией присылал письмо в тридцать страниц на ремингтоне знакомый по киевскому съезду зоологов 1930 года, то что-то целыми днями рассказывал живший за печкой хромой старик, которого только что выгнали со знаменитой Харьковской опытной станции, той самой, куда, с удивленьем узнал Антон, приглашали когда-то и деда после нескольких его статей о люцерне; недели две ходил обедать другой старик, беззубый, отбывший срок то ли в Долинке, то ли на Балхаше, ученик зоопсихолога Вагнера, поразивший Антона заявлением, что самое великое произведение русской классической литературы – рассказ «Каштанка», где предвосхищены идеи зоопсихологии XX века о наличии сложной психической сферы у животных.