Жизнь Клима Самгина (Часть 3) - Максим Горький

Она взяла с дивана книгу, открыла ее:

- "Мелкого беса" читал?

- Нет еще.

- Ну, вот, погляди, как строго реалистически говорит символист.

- "Люди любят, чтоб их любили, - с удовольствием начала она читать. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: "Это он о себе". Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас".

Хлопнув книгой по колену, она сказала:

- Над этим стоит подумать! Тут не в том смысл, что бесы Сологуба значительно уродливее и мельче бесов Достоевского, а - как ты думаешь: в чем? Ах, да, ты не читал! Возьми, интересно.

Самгин взял книгу и, не глядя на Марину, перелистывая страницы, пробормотал:

- И все-таки остается неясным, что ты хотела сказать.

Марина не ответила. Он взглянул на нее, - она сидела, закинув руки за шею; солнце, освещая голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз подумал с недоумением, почти со злобой: "Чем же все-таки она живет?"

Он все более определенно чувствовал в жизни Марины нечто таинственное или, по меньшей мере, странное. Странное отмечалось не только в противоречии ее политических и религиозных мнений с ее деловой жизнью, это противоречие не смущало Самгина, утверждая его скептическое отношение к "системам фраз". Но и в делах ее были какие-то темные места.

Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева - "менялы" и ростовщика; человек этот помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и остальное имущество - кухарке своей и ее параличному сыну. Коптев был вдов, бездетен, но нашлись дальние родственники и возбудили дело о признании наследователя ненормальным, утверждая, что у Коптева не было оснований дарить деньги женщине, которую он видел, по их сведениям, два раза, и обвиняя кухарку в "сокрытии имущества". Марина сказала, что Коптев был близким приятелем ее супруга и что истцы лгут, говоря, будто завещатель встречался с нею только дважды.

- Глупость какая! - пренебрежительно сказала она. - Что же они следили за его встречами с женщинами?

В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск - вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе. Передавая документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину:

- Кажется, в доме этом помещено какое-то училище или прогимназия, - ты узнай, не купит ли город его, дешево возьму!

- Что это - всё дарят, завещают тебе? - шутливо спросил он. Она небрежно ответила:

- Значит - любят. - Подумав, она сказала: - Нет, о продаже не заботься, я Захара пошлю.

Девица Анна Обоимова оказалась маленькой, толстенькой, с желтым лицом и, видимо, очарованной чем-то: в ее бесцветных глазах неистребимо застыла мягкая, радостная улыбочка, дряблые губы однообразно растягивались и сжимались бантиком, - говорила она обо всем вполголоса, как о тайном и приятном; умильная улыбка не исчезла с лица ее и тогда, когда девица сообщила Самгину:

- А брат и воспитанник мой, Саша, пошел, знаете, добровольцем на войну, да по дороге выпал из вагона, убился.

Ей было, вероятно, лет пятьдесят; затянутая в шерстяное платье мышиного цвета, гладко причесанная, в мягких ботинках, она двигалась осторожно, бесшумно и вызывала у Самгина вполне определенное впечатление слабоумная.

Около нее ходил и ворковал, точно голубь, тощий лысоватый человек в бархатном пиджаке, тоже ласковый, тихий, с приятным лицом, с детскими глазами и темной аккуратной бородкой.

- А это - племянник мой, - сказала девица.

- Донат Ястребов, художник, бывший преподаватель рисования, а теперь бездельник, рантье, но не стыжусь! - весело сказал племянник; он казался немногим моложе тетки, в руке его была толстая и, видимо, тяжелая палка с резиновой нашлепкой на конце, но ходил он легко. Таких людей Самгин еще не встречал, с ними было неловко, и не верилось, что они таковы, какими кажутся. Они очень интересовались здоровьем Марины, спрашивали о ней таинственно и влюбленно и смотрели на Самгина глазами людей, которые понимают, что он тоже все знает и понимает. Жили они на Малой Дворянской, очень пустынной улице, в особняке, спрятанном за густым палисадником, большая комната, где они приняли Самгина, была набита мебелью, точно лавка старьевщика.

Пришел Захарий - озабоченный, потный. Ястребов подбежал к нему, спрашивая торопливо:

- Ну, что, что?

- Взятку надобно дать, - устало сказал Захарий.

- Взяточку, - слышите, Аннушка? Взяточку просят, - с радостью воскликнул Ястребов. - Значит, дело в шляпе! - И, щелкнув пальцами, он засмеялся сконфуженно, немножко пискливо. Захарий взял его под руку и увел куда-то за дверь, а девица Обоимова, с неизменной улыбкой покачав головой, сказала Самгину:

- Все такие жадные, что даже стыдно иметь что-нибудь...

Самгин зашел к ней, чтоб передать письмо и посылку Марины. Приняв письмо, девица поцеловала его и все время, пока Самгин сидел, она держала письмо на груди, прижав его ладонью против сердца.

"Что значат эти подарки со стороны каких-то слабоумных людей?" размышлял Самгин.

Он был не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он стал замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним о делах. В конце концов он решил серьезно поговорить с нею обо всем, что смущало его.

К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна с улицы и в дверь с террасы;

в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, спокойно, усмешливо:

- Если б столыпинскую реформочку ввели в шестьдесят первом году, ну, тогда, конечно, мы были бы далеко от того места, где стоим, а теперь - что будет? Зажиточному хозяину руки развязаны, он отойдет из общины в сторонку и оттуда даже с большим удобством начнет деревню сосать, а она - беднеть, хулиганить. Значит, милый друг, надобно фабричный котел расширять в расчете на миллионы дешевых рук. Вот чему революция-то учит! Я переписываюсь с одним англичанином, - в Канаде живет, сын приятеля супруга моего, - он очень хорошо видит, что надобно делать у нас...

- Дальнозорок, - сказал Самгин.

Подвинув ему стакан чаю, Марина вкусно засмеялась:

- Лидия - смешная! Проклинала Столыпина, а теперь - благословляет. Говорит: "Перестроимся по-английски; в центре - культурное хозяйство крупного помещика, а кругом - кольцо фермеров". Замечательно! В Англии - не была, рассуждает по романам, по картинкам.

Самгин уже привык верить ее чутью действительности, всегда внимательно прислушивался к ее суждениям о политике, но в этот час политика мешала ему.

- Прости, я перебиваю тебя, - сказал он.

- Что за церемонии?

- Что такое эта старушка Обоимова? Марина подняла брови, глаза ее смеялись.

- Чем это она заинтересовала тебя?

- Нет, - серьезно! - сказал Самгин. - Она и этот ее...

- Ястребов?

- Показались мне слабоумными...

- Ну, это - слишком! - возразила Марина, прикрыв глаза. - Она сентиментальная старая дева, очень несчастная, влюблена в меня, а он ничтожество, лентяй. И враль - выдумал, что он художник, учитель и богат, а был таксатором, уволен за взятки, судился. Картинки он малюет, это верно.

Она вдруг замолчала и, вскинув голову, глядя в упор в лицо Самгина, сказала, блеснув глазами:

- Впрочем, я чувствую, что ты смущен, и, кажется, понимаю, чем смущен.

Ресницы ее дрожали, и казалось, что зрачки искрятся, голос ее стал ниже, внушительней; помешивая ложкой чай, она усмехнулась небрежно и неприятно, говоря:

- Ну, что ж? Очевидно - пришел час разоблачить тайны и загадки.

Помолчав, глядя через голову Самгина, она спросила:

- Ты "Размышления Якова Тобольского", иначе - Уральца, не читал? Помнишь, - рукопись, которую в Самаре купил. Не читал? Ну - конечно. Возьми, прочитан! Сам-то Уралец размышляет плохо, но он изложил учение Татариновой, - была такая монтанка, основательница секты купидонов...

- Не понимаю, какое отношение к моему вопросу, - сердито начал Самгин, но Марина сказала:

- Вот и поймешь.

- Что?