Наступление продолжается - Юрий Стрехнин

Рядом с Филимоненко пристроился на корточках адъютант. Рассматривая яркие картинки в немецком иллюстрированном журнале, лейтенант с упорством юности пытался постичь немецкий язык. За неимением на фронте других пособий, он пользовался найденными немецкими журналами, иллюстрации которых в какой-то мере заменяли ему отсутствующий словарь: картинка помогала разобрать написанное под ней. Несмотря на то что немцы еще были на Украине, лейтенант уже всерьез задумывался над тем, что после войны ему обязательно придется быть если не комендантом, то уж, во всяком случае, адъютантом при коменданте в каком-нибудь немецком городе. Значит, немецкий язык надо изучать заранее…

Адъютант разглядывал на страницах журнала идиллические пейзажи, умилительных младенцев, улыбающихся красавиц.

— Вроде совсем как люди! — удивлялся он. — А такое по всему свету натворили!

Из соседней комнаты вышел Бересов.

— Ого, академик? — улыбнулся он, увидев Филимоненко. — Ну, нашли что-нибудь интересное?

— Нашел, товарищ подполковник, — Филимоненко взял в руки потрепанную клеенчатую книжечку.

Бересов присел на скамейку:

— Читайте!

Филимоненко раскрыл книжечку на странице, которую он заложил найденной среди бумаг шелковой лентой с колючей готической надписью и изображениями каких-то святых. Бересов с любопытством взял ленточку и повертел ее перед глазами.

— Это что за штучка?

— Молитва от военной опасности. Да и дневничок любопытный, с политическими прогнозами, так сказать. — Филимоненко нагнулся к книжечке и стал читать вслух: — «4 февраля 1944 года, Украина. Фюрер приказал держаться, но мы продолжаем отступать. Русские прорываются всюду. Говорят, что мы окружены. Но может быть, это только слухи. Не дай бог, чтобы произошло опять то, что было год назад, в степи между Доном и Волгой. С тех пор многие убеждены, что мы пятимся к пропасти, что на Западе нас ждет окончательный удар. Многие боятся второго фронта. Но может быть, в нем — наше спасение. Разве в 1918 году не боролись мы, европейцы, против нашего общего врага — красной опасности? И разве армии, которые были посланы кайзером, шли не туда же, куда затем шли и армии, посланные Черчиллем? Вполне вероятно, что наши сегодняшние враги за Ла-Маншем станут нашими завтрашними союзниками. Ведь в конечном счете цивилизованный мир не потерпит большевизма и создаст барьер против него. Мы — основа этого барьера и должны держаться до последнего. Эту мысль я внушаю всем моим солдатам, и горе тому, кто посмеет думать иначе. Вчера я лично расстрелял двух, побежавших от русских танков. Второй роты почти не существует. За последние шесть дней мы оставили четыре населенных пункта. Скоро мы вынуждены будем ночевать в снежной пустыне. Это ужасные дни…»

— Ну а дальше не интересно! — Филимоненко захлопнул книжку.

— Н-да, — задумчиво произнес Бересов. — Барьер!.. Черта с два, господа!.. — пристукнул он трубкой по столу. — Европа… Кто за вас там после этой войны голову класть захочет?

Бересов хмыкнул и стал набивать трубку.

Глава 7

ТИШИНА

Ольга проснулась поздно. Ступая по земляному полу хаты, приятно холодившему босые ноги, она подошла к окну.

Ослепительный, сияющий снежной белизной день сверкнул перед глазами, и она на секунду зажмурилась. Все вокруг было светлым, чистым, сияющим. Улица за ночь сделалась неузнаваемой. На всем лежал свежий, нетронутый снег. Он лежал пышно, словно взбитая вата, закрыв следы вчерашнего боя. Развороченные плетни и заборы, хаты с разлохмаченными крышами, деревья, иссеченные осколками, стояли в огромных снеговых шапках, словно щедро обложенные бинтами.

«Хорошо как!» — подумала Ольга, глядя на улицу сквозь морозный узор окна. Она радовалась тишине и тому, что трудный, всех утомивший многодневный бой за Комаровку наконец-то кончился вчера. О том, что с ней было ночью, сейчас не хотелось думать. В радостном чувстве общей победы, казалось, растворились все ее вчерашние горести. Светлые мысли роились сейчас у нее в голове.

«Вот проснешься когда-нибудь в такое же ясное утро и вдруг узнаешь, что война кончилась, что больше уже не принесут изувеченных, хрипящих в предсмертных муках людей и не надо будет, торопливо разрывая бинты, накладывать повязки на страшные, зияющие раны. И никто нигде, ни один человек не станет уже бояться того, что сам или кто-нибудь из его близких может быть убит, искалечен, обездолен. Можно будет снять наконец этот грубый ватник и тяжелые сапоги, надеть легкое платье и туфли, такие, какие у меня были перед армией…»

Ольга улыбнулась, вспомнив свои первые «взрослые» туфли.

Это было зимой, накануне войны, когда она училась в десятом классе. Мать, немножко баловавшая свою единственную дочь, подарила ей тогда ко дню рождения туфли на высоком каблуке. Таких у Ольги еще никогда не было. Налюбовавшись подарком, она спрятала его. Впервые она надела их на выпускной бал. Это был замечательный вечер! Выпускницы казались друг другу другими, взрослыми, значительными, непохожими на вчерашних школьниц: ведь они были уже не ученицы, а люди с законченным средним образованием. Каждая из них хотела обязательно быть врачом, учительницей или инженером. И никто, конечно, не собирался вскоре выходить замуж, хотя каждой и нравился уже какой-нибудь парень.

Но она и многие ее подруги, едва успев получить аттестаты, стали медсестрами, писарями, зенитчицами, регулировщицами, работницами военных заводов. А их парни почти все ушли на фронт. Все, о чем прежде мечтали, теперь могло стать явью только после войны и для этого нужно было еще очень много воевать и работать. Она уехала на оборонные работы, потом в армию. А туфли, надетые всего один раз, так и остались стоять в шкафу. Надо написать маме — пусть продаст. Ведь теперь маме трудновато живется…

Как и все, Гурьев в это утро радовался победе. Но радость для него была омрачена мыслью, что Бобылева больше нет и теперь надо писать его жене о том, что произошло вчера…

Письмо никак не давалось. Нужно было найти слова душевные, осторожные, которые бы по возможности меньше ранили. Но какими словами ни сообщи такую весть, они не могут не ранить. В конце концов он отложил карандаш и решил: «Соберусь с мыслями — напишу!»

Какие-то тени мелькнули за разбитым, наполовину заткнутым соломой окном, и Гурьев невольно повернул лицо к нему. Два больших косматых ворона, отяжелевшие от обильной пищи, лениво взмахивая крыльями, подлетели к расщепленной снарядами ветле, стоящей под окном, и сели на нее. «Наверное, из оврага прилетели, — подумал Гурьев, — там нажрались досыта».

Вдруг на ближний плетень высыпалась, как из чьей-то большой пригоршни, стайка воробьев. Во́роны недовольно повертели головами, тревожно каркнули и улетели. Все воробьи немедленно перепорхнули с плетня на ветлу и подняли дружную веселую возню, о чем-то возбужденно чирикая на своем воробьином языке. Они прыгали по ветвям, осыпая с них пухлый снег. А самый шустрый из воробьев перепорхнул на раму окна и несколько раз стукнул клювиком по стеклу, словно желая обратить на себя внимание: «Вот какой я храбрый».

«Этим и война — не война», — невольно улыбнулся Гурьев, прислушиваясь к воробьиной возне.

— Здравствуй, комбат! — вдруг услышал он за спиной знакомый голос и обернулся.

У порога стоял Яковенко.

— Вот, пришел… — смущенно улыбнулся он и протянул Гурьеву руку.

— Из медсанбата вернулся?

— Из танкового десанта. Комдив посылал. Особое задание…

— Слышали, слышали об этом десанте, — обрадовался Гурьев. — Ты чем там командовал?

Яковенко махнул рукой:

— И не спрашивай!.. Группой не более роты. Да не в этом суть. Самое главное — без дела я в этом бою не остался. Жаль вот, что не в своем полку пришлось воевать…

— Ну, в своем полку ты еще повоюешь. Будешь батальон обратно принимать?

— Как еще Бересов скажет, — вздохнул Яковенко. — Он на меня крепко сердит…

— Ты у него уже был сегодня?

— Нет еще…

— Пойдешь к нему? Или в госпиталь поедешь? Ведь руку как-никак долечить надо.

— С Бересовым поговорю, тогда и видно будет… Сейчас мне к нему идти не так страшно…

— Ну так иди к нему смело.

— Народ у него все время в хате. А хочется наедине поговорить… Нет, лучше я до вечера обожду.

Словно спохватившись, что сказал лишнего, Яковенко перевел на другое.

— Ну, как тут без меня батальон воевал?

— Ничего, хорошо, — ответил Гурьев и сам почувствовал, что сказал это не без гордости. — Я к награждению многих представил.

— А тебя не представили?

— Не знаю, не спрашивал.

— Алешин справляется с ротой?

— Вполне. Его рота в наступлении первой шла.

— Рота хорошая, скорняковская… Да, жаль Скорнякова… — вздохнул Яковенко. По лицу его Гурьев видел, что Яковенко до сих пор не простил себе вины.