Шалопаи - Семён Александрович Данилюк

по договорам, под прикрытием артели. Но артель, по закону, продавать продукцию напрямую не имеет права. Тем более получать деньги с госпредприятий. И если доказать, что всё-таки получают, да ещё налом, тогда, как полагал Гутенко, ушлого делягу можно будет ущучить и привлечь за хищение государственного имущества.

– А это сразу на расстрельную статью потянет, – со вкусом делился планами Вальдемар. – Но изворотливый, гад! С кем договаривается, через кого, никто не знает. Находит заказчиков на стороне. Россия велика, спрос на услуги – с подмётками рвут. Поди пойми где, с кем. Модельщики через Мещерского договор с очередным заводиком подписали, на полгода к заказчику нырнули, – ищи-свищи. Короче, наша задача – найти у Колдуна договора. Через договора эти мы его вмиг посадим. От агента доподлинно известно, что хранит их дома.

– Что ж до сих пор не изъяли?

– Так не пускает, сволота, – простодушно объяснился Гутенко. – Говорит, чтоб только с санкции прокурора. Иначе-де – пса спущу.

– А прокурор санкцию на обыск не даёт?

– Тоже перестраховщик, – подтвердил Вальдемар. – Потому и нужен решительный человек. Как ты! Проведём обыск, найдем договора эти. А как обнаружим, любой прокурор санкцию задним числом подмахнёт. Тем более в наши дни. Ты постановление о борьбе с нетрудовыми доходами видел?.. То-то что! – Гутенко сделал страшные глаза. – Спохватились, чего понатворили, и – по тормозам! Теперь всех прохиндеев под каток пустим. Хватит, пожировали!.. И потом пойми, Данька! У меня в этом деле свой интерес. Просто чтоб понимал цену: на Мещерского этого, – он еще убавил голос, – мною заведено агентурное дело. Да что там? Чтоб всё по чесноку. Мари Шторм помнишь? Ныне – фотограф на договоре. Одно время под Мещерского подлегла. Замуж рассчитывала. Но тот тоже, поди, не вовсе дурак. Вовремя распознал, что за шкура. А она в отместку пошла на вербовку, и всё мне про него сливала. Жаль, не успела договоры стырить. Ныне ситуация вась-вась. Посажу, значит, в шоколаде. Тем более Студеный-то – видел его – никакой! Едва тянет до пенсии. Отличусь – место моё. Окатов уж намекал. А я, если поднимусь, и тебе руку протяну. Как когда-то мечтали. Помнишь? Один одно схватит, другой – ещё что-то. И вместе друг друга наверх тянем. А вот если провалюсь и всё в пшик уйдёт, считай, наоборот, – самого меня в утиль спишут… Так как, благородный дон, – даёшь руку на подвиг? Или тоже – как пан прекращало?

Клыш слегка смутился:

– Да даю, даю. Зачем бы я иначе в ментовку пошел?

– Тогда выписывай постановление на обыск!

Вот эта напористость Клыша и смущала.

Майор Лёвушка, прекративший это дело ранее, до сих пор не вышел с больничного. Так что попросить совета было не у кого. Сам он в процессуальных хитросплетениях пока не освоился. Приходилось полагаться на других. Он напоминал себе не умеющего плавать, которого энергично сталкивают на глубину. Мол, прыгни, а там всё получится.

Но и времени не оставалось. Вальдемар каждый день жарко дышал в затылок, и подвести его Даньке никак не хотелось. Пришлось прыгать, – следователь Клыш выписал постановление на обыск.

Колдовское логово

Посёлок Чухраевка считался частью города. Но, отделённый железной дорогой, жил самостоятельной, сельской жизнью.

На пару километров, вплоть до обводной трассы Москва – Ленинград, раскинулись порезанные на улицы деревянные дома – с огородными сотками, с курами, свиньями. За заборами стоговали сено.

Электричка замедляла ход.

Радио в вагоне всхрипнуло.

– Остановка – Чухраевка, – с запинкой объявил металлический, будто инсультом искаженный голос.

Клыш и Гутенко вышли из вагона. Подметавшая платформу старуха-уборщица с удовольствием стегнула лысой метлой по лакированным туфлям приезжих.

Редкие попутчики сошли по ступеням, и платформа почти опустела. Разве что на единственной скамейке сидел, закинув голову к солнышку, удивительный человек.

По виду лет тридцати. Длинный, сутулый, словно искривлённая ивовая ветка. Измождённый до такой степени, что, казалось, состоит он из одних косточек, обтянутых прозрачной кожицей. Впавшие щёки повторяли рельеф дёсен. Кажется, дотронься пальцем, и истончённая кожа расползётся, обнажив череп. На этом рахитичном тельце совершенно несоразмерными выглядели широченные кисти-вёсла и башмаки – длинные и широкие, словно лыжи-снегоступы. Будто подсаженные с другого, крепкого тела. С такого, каким было оно прежде. На плоском, словно вешалка, плече болтался мяклый рюкзачишко.

Вальдемар всмотрелся. Застыл как вкопанный.

– Мама моя! Симка, ты? Живой?! – непроизвольно вырвалось у него.

– А чо нам сдеется, молодым, задорным? – просипел тот неожиданно тонким, свистящим голоском. – Здорово, славяне!

Гутенко невольно осел рядом, на всякий случай, дотронулся.

– Ты знаешь, кто этот невероятный человек? – обратился он к Клышу. Не стесняясь присутствием самого Симки, принялся рассказывать. Да тот и не возражал. Даже время от времени горделиво кивал, будто на поклоны выходил.

Как истый русак, Серафим Кутёшин попивал. Не регулярно. Но основательно, по нескольку дней. В один из тяжких утренних часов, когда едва забрезжило, потребовал у жены опохмел. Жена отказала категорически. То ли измаялась от мужнина запоя, то ли не проснулась. Занять в четыре утра было не у кого. Но и терпеть не было никакой мочи.

Симка прошёл в коровник, нашарил в полутьме на полке среди пузырьков тёмный, с черепом на этикетке. Рассудил, что где череп, там и спирт. Разом – в присест – махнул. И – не ошибся, – спирт был. Только на пару с соляной кислотой. Оказалось – выпил жидкость для сведения копыт животным. Завывая, покатился по полу. Прибежала жена, подняла пузырёк и – заголосила следом. Вызвали скорую помощь. Врачи скорой, покрутив пузырёк, высчитали, что лечить уже нечего. Внутренности: гортань, желудок, пищевод, – уже наверняка сожжены. Отвезли в Центральную районную больницу – там как раз и морг под рукой. В приёмном покое для проформы сделали рентген. Оказалось, что выжгло, но не дотла.

Озадаченный рентгенолог почесал затылок: вот ведь живучий народишко. Жаль мужика – дольше мучиться.

Вкололи обезболивающее, чтоб дотянул до областной больницы. А не дотянет – там тоже свой морг. Держали пари, дотянет или нет. Дотянул! Оставили в приёмном покое умирать. Новое пари заключили, – сколько будет продолжаться агония. Ходили с хронометром, удваивали ставки. Два часа пролежал, – всё не умирал, упрямец. И тут случилась оказия до Москвы. Туда, дабы не портить областные показатели по смертности, и отфинтюлили. Ещё пять часов санитарная машина промоталась по пробкам. Наконец, добрались. Пошли выгружать покойника и обнаружили, что тело подёргивается. В смысле – подаёт намёки.

«Это до какой же степени надо проспиртоваться»? – поразились столичные врачи. Они ещё не догадывались, до какой именно степени.

С тех пор прошло четыре месяца и пять полостных операций. И вот истощенный, с искромсанным желудком, с трубкой в горле, но всё ещё живой Серафим Кутёшин, щербато улыбался знакомому инспектору.

– Как же ты выжил такой? – Вальдемар всё никак не мог поверить тому,